Оно. Воссоединение - Стивен Кинг

Только что прокаженный висел на заборе… а в следующую секунду исчез.

Не растаял в воздухе, как призрак в кино; просто исчез из этого мира. А Эдди услышал звук, подтвердивший, что прокаженный призраком не был: будто пробка вылета из бутылки шампанского. Звук воздуха, рванувшегося заполнять объем, ранее заполненный телом прокаженного.

Эдди повернулся и побежал, но не успел пробежать и десяти футов, как четыре каких-то предмета или существа вылетели из тени, царящей под погрузочной платформой у заброшенного гаража. Эдди подумал, что это летучие мыши, и закричал, закрыл голову руками… Потом он увидел, что это квадраты брезента – те самые квадраты брезента, которые использовались как базы, когда на площадке играли в бейсбол большие парни.

Они кружили и кружили в застывшем воздухе, и Эдди пришлось пригнуться, чтобы избежать встречи с одним из них. А потом все они одновременно приземлились на привычных местах, подняв облачка пыли: «дом», первая база, вторая, третья.

Хватая ртом воздух, который никак не хотел проходить в легкие, Эдди пробежал мимо «дома», его губы растянулись, лицо побелело, как сливочный сыр.

ХРЯСТЬ! Звук биты, ударившей по фантомному мячу. А потом…

Эдди остановился, ноги отказывались ему служить, с губ сорвался стон.

Земля вспучивалась по линии, соединяющей «дом» с первой базой, словно гигантский крот быстро прорывал тоннель у самой поверхности земли. Гравий скатывался в обе стороны. А тот, кто рыл землю, добрался до базы, и кусок брезента взлетел в воздух. Брезент поднимался так резко и быстро, что издавал шуршащий звук, схожий с тем, который можно услышать, когда чистильщик обуви энергично обрабатывает туфлю сразу двумя щетками. Земля начала вспучиваться между первой и второй базами, все быстрее и быстрее. Квадрат брезента на второй базе взлетел с тем же шуршанием, и едва успел опуститься на прежнее место, как невидимый землекоп уже достиг третьей базы и устремился к «дому».

Четвертый кусок брезента тоже поднялся в воздух, и тут же землекоп выскочил на свет божий, будто черт из табакерки. Эдди увидел, что это Тони Трекер, от лица которого остались местами прилипшие к черепу почерневшие куски плоти, а белая рубашка превратилась в лохмотья. Он вылез из земли в «доме», по пояс, качаясь из стороны в сторону, как какой-то гротескный червь.

– Не важно, как крепко ты будешь держаться за этот ясеневый черенок, – говорил Тони Трекер хриплым, скрипучим голосом. Зубы выпирали изо рта в безумной улыбке. – Не важно, Астматик! Мы доберемся до тебя. До тебя и твоих друзей. Мы получим МЯ-АЧ!

Эдди закричал, отшатнулся. Ему на плечо легла рука. Он отпрянул. Хватка на мгновение усилилась, потом рука отпустила его плечо. Он повернулся. Перед ним стояла Грета Боуи. Мертвая. Половины лица как не бывало; черви копошились в оставшемся красном мясе. В руке она держала зеленый воздушный шарик.

– Автомобильная авария, – пояснила узнаваемая часть рта и растянулась в улыбке. Сопровождалась улыбка жутким скрипом, и Эдди увидел сухожилия, двигающиеся, как ремешки. – В восемнадцать лет, Эдди. Я выпила и закинулась «красной птичкой» 39. Твои друзья здесь, Эдди.

Эдди попятился, выставив перед собой руки. Грета шла следом. Кровь, выплеснувшаяся ей на ноги, засохла длинными полосами. На Грете были туфли без задников.

И тут у нее за спиной он увидел еще одно страшилище: Патрик Хокстеттер плелся к нему через внешнее поле. Тоже в форме «Нью-йоркских янки».

Эдди побежал. Грета схватила его, порвала рубашку, выплеснула какую-то ужасную жидкость ему за шиворот. Тони Трекер вылезал из проделанной им дыры в земле. Шатающийся Патрик Хокстеттер, едва волоча ноги, тащился к нему. Эдди побежал, не зная, откуда возьмется необходимый для бега воздух, но все равно побежал. И на бегу увидел слова, выплывшие прямо перед ним, слова, написанные на зеленом шарике, который держала Грета Боуи:

Эдди бежал. Бежал и бежал и в какой-то момент рухнул без чувств около Маккэррон-парк. Какие-то мальчишки увидели его и обошли стороной, потому что выглядел он как алкоголик, от которого можно подхватить какую-то болезнь, или даже как убийца. Они уже собрались сообщить о нем в полицию, но все-таки не стали.

Беверли рассеянно шагала по главной улице от «Таун-хауса», куда забежала, чтобы переодеться в синие джинсы и ярко-желтую блузку. Она не думала о том, куда идет. Думала вот о чем:

Она спрятала полученную открытку в нижнем ящике комода, под стопкой белья. Ее мать, наверное, открытку видела, но это значения не имело. Самое главное – отец в этот ящик никогда не заглядывал. Если бы он нашел открытку, то посмотрел бы на нее яркими, почти что дружелюбными глазами, взгляд которых парализовывал ее, и спросил бы самым дружелюбным тоном: «Ты делала что-то такое, чего делать тебе не следовало, Бев? Ты что-то делала с каким-то мальчиком?» И ответь она «да», или ответь она «нет», последовал бы быстрый удар, такой быстрый и сильный, что сначала она бы даже не почувствовала боли – проходило несколько секунд, прежде чем пустота в месте удара исчезала и ее заполняла боль. А потом голос отца, такой же дружелюбный, добавил бы: «Беверли, иногда ты очень меня тревожишь. Очень тревожишь. Ты должна повзрослеть. Или это не так?»

Ее отец до сих пор мог жить в Дерри. Жил здесь, когда в последний раз дал о себе знать, но это произошло… сколько прошло лет? Десять? Задолго до того, как она вышла за Тома. Она получила от него открытку, не простенькую почтовую открытку, как со стихотворением, а цветную, с изображением отвратительной пластмассовой статуи Пола Баньяна, которая высилась перед Городским центром. Статую поставили в пятидесятых годах, она стала одним из символов ее детства, но открытка отца не вызвала у нее ни ностальгии, ни воспоминаний; с тем же успехом он мог прислать открытку с «Вратами на Запад» в Сент-Луисе или мостом «Золотые ворота» в Сан-Франциско.

«Надеюсь, дела у тебя идут хорошо и ты в полном здравии, – написал он. – Надеюсь, ты пришлешь мне что-нибудь, если сможешь, потому что располагаю я немногим. Я люблю тебя, Бевви. Папа».

Он действительно ее любил, и каким-то образом, полагала она, из-за его любви она по уши втюрилась в Билла Денбро тем долгим летом 1958 года: потому что из всех мальчишек именно Билл демонстрировал силу, которую она ассоциировала с отцом… но при этом совсем другую силу – ту, что прислушивалась к мнению других. По глазам и поступкам Билла она видела: он не верит, что «беспокойство» за близких, которое не оставляло отца – единственная причина, оправдывающая применение силы… словно люди – домашние любимцы, которых нужно баловать и наказывать.