Оно. Воссоединение - Стивен Кинг

Как бы то ни было, к концу их первой встречи полным составом в июле того года, встречи, на которой Билл, не прилагая к тому усилий, стал их безоговорочным лидером, она безумно любила его. И назвать ее чувство обычной влюбленностью школьницы – все равно что назвать «роллс-ройс» транспортным средством с четырьмя колесами, чем-то вроде телеги для перевозки сена. Она не краснела, когда видела его, обходилась и без визгливого смеха, не писала его имя на деревьях мелом или чернилами на Мосту Поцелуев. Просто все время жила с его образом в сердце, ощущая сладкую, мучительную душевную боль. Она бы умерла ради него.

И вполне естественно, полагала она, что ей хотелось верить, будто именно Билл прислал это любовное стихотворение… но она никогда не заходила так далеко, чтобы действительно себя в этом убедить. И потом… в какой-то момент… разве автор не открылся ей? Да, Бен ей все сказал (но сейчас не вспомнила бы, даже если б от этого зависела ее жизнь, когда и при каких обстоятельствах он сказал ей об этом вслух), и хотя свою любовь к ней он скрывал почти так же хорошо, как она – любовь к Биллу,

(но ты сказала ему, Бевви, ты сказала ему, что любишь)

любовь эта не вызвала бы сомнений у любого внимательного (и доброго) человека: она проявлялась в том, как тщательно он сохранял с ней дистанцию, в том, как менялось его дыхание, когда она касалась его кисти или предплечья, в том, как он одевался, зная, что увидит ее. Милый, нежный, толстый Бен.

Как-то он разрушился, этот сложный доподростковый треугольник, но как именно, она по-прежнему вспомнить не могла. Среди многого другого. Кажется, Бен признался, что сочинил и отослал ей то маленькое любовное стихотворение. Кажется, она призналась Биллу в своей любви и пообещала любить его вечно. И каким-то образом два эти признания помогли спасти их всех… или не помогли? Она не помнила. Эти воспоминания (или воспоминания о воспоминаниях, так, пожалуй, правильнее) казались вершинами островов, точнее, выступами одного кораллового рифа, поднимающегося над водой, не отдельные, а соединенные на глубине воедино. И однако, когда она пыталась нырнуть, чтобы увидеть остальное, перед мысленным взором возникал какой-то безумный образ: скворцы, которые каждую весну возвращались в Новую Англию, сидящие на телефонных проводах, на деревьях, на крышах домов, ссорящиеся из-за места и наполняющие воздух конца марта пронзительными криками. Образ этот вновь и вновь приходил к ней, чуждый и тревожащий, как сильный луч радиомаяка, забивающий сигнал, который ты действительно хочешь поймать.

Беверли испытала шок, осознав, что стоит перед прачечной самообслуживания «Клин-Клоуз», куда она, Стэн Урис, Бен и Эдди отнесли тряпки в тот день в конце июня: тряпки, запачканные кровью, которую могли видеть только они. Увидела, что окна в высохшей мыльной пене, а на двери висит табличка с надписью от руки: «ПРОДАЕТСЯ ВЛАДЕЛЬЦЕМ». Найдя участок, свободный от пены, Беверли заглянула в прачечную. Увидела пустое помещение с более светлыми квадратами на грязных желтых стенах: там стояли стиральные машины.

«Я иду домой», – в ужасе подумала она, но все равно продолжила путь.

Этот район не сильно изменился. Спилили еще несколько деревьев, возможно, вязов, пораженных болезнью. Дома стали более обшарпанными; разбитые окна встречались чаще, чем в ее детстве. Некоторые дыры закрыли картоном, другие – нет.

И вскоре она стояла перед многоквартирным домом номер 127 по Нижней Главной улице. Никуда за годы ее многолетнего отсутствия он не делся. Облупившаяся белая краска, которую она помнила, стала облупившейся шоколадно-коричневой краской, но в том, что это дом, где она жила, сомневаться не приходилось. Это окно их кухни, а то – ее спальни.

(«Джим Дойон, уйди с той дороги! Уйди немедленно, или ты хочешь, чтобы тебя сбила машина и ты умер?»)

Беверли пробрала дрожь, она скрестила руки на груди, обхватив локти ладонями.

Отец мог еще жить здесь; да, мог. Он переехал бы только в случае крайней необходимости. «Просто подойди к подъезду, Беверли. Посмотри на почтовые ящики. Три ящика на три квартиры. И если на одном фамилия «МАРШ», ты сможешь нажать звонок, и очень скоро раздастся шуршание шлепанцев в коридоре, дверь откроется, и ты увидишь его, мужчину, сперма которого сделала тебя рыжеволосой и левшой и дала тебе способность рисовать… помнишь, как он раньше рисовал? Он мог нарисовать все, что хотел. Если у него возникало такое желание. Но возникало оно нечасто. Думаю, у него было слишком много поводов для тревоги. А если все-таки возникало, ты сидела часами и наблюдала, пока он рисовал кошек, и собак, и лошадей, и коров с «Му-у» в поднимающихся от морды пузырях. Ты смеялась, и он смеялся, а потом говорил: «Теперь ты, Бевви», – и когда ты брала ручку, он направлял твою руку, и ты видела, как из-под твоих пальцев появлялась корова, или кошка, или улыбающийся человечек, тогда как ты вдыхала запах его «Меннен скин брейсер» и тепло его кожи. Давай, Беверли. Нажми кнопку звонка. Он откроет дверь, и он будет старым, с лицом, глубоко прорезанным морщинами, а зубы, те, что остались, будут желтыми, и он посмотрит на тебя и скажет: «Да это же Бевви, Бевви приехала домой, чтобы повидаться со стариком отцом, заходи, Бевви, я так рад тебя видеть, я так рад, потому что ты тревожишь меня, Бевви, ты сильно меня ТРЕВОЖИШЬ».

Она медленно пошла по дорожке, и сорняки, которые выросли между бетонными плитами, цеплялись за штанины ее джинсов. Она вглядывалась в окна первого этажа, но все их плотно занавесили. Посмотрела на почтовые ящики. Третий этаж – «СТАРК-УИЗЕР». Второй этаж – «БЕРК». Первый этаж (у нее перехватило дыхание) – «МАРШ».

«Но я не позвоню. Я не хочу его видеть. Я не нажму кнопку этого звонка».

Вот оно, твердое решение, наконец-то! Решение, которое служило началом полнокровной и полезной жизни твердых решений! По дорожке она вышла на тротуар! Направилась обратно к центру города! Вернулась в отель «Таун-хаус»! Собрала вещи! Вызвала такси! Улетела! Велела Тому выметаться! Зажила успешно! Умерла счастливой!

Она нажала кнопку звонка.

Услышала знакомое позвякивание в гостиной – позвякивание, которое всегда воспринимала как какое-то китайское имя: Чинг-Ченг! Тишина. Нет ответа. Она переминалась на крыльце с ноги на ногу, внезапно возникло желание справить малую нужду.

«Никого нет дома, – с облегчением подумала она. – Теперь я могу идти».

Вместо этого позвонила снова: Чинг-Ченг! Нет ответа. Подумала о прекрасном коротеньком стихотворении Бена и попыталась в точности вспомнить, где и как он признался в авторстве и почему, на короткое мгновение она связала это признание со своей первой менструацией. Она начала менструировать в одиннадцать лет? Конечно же, нет, хотя ее груди «проклюнулись» в середине зимы. Так почему?.. Но тут, разрывая ход мыслей, у нее в голове возникла картина тысяч скворцов на телефонных проводах и крышах, галдящих в этот белый весенний день.

«Теперь я уйду. Я позвонила дважды; этого достаточно».

Но она позвонила еще раз.

Чинг-Ченг!