Я убиваю - Джорджо Фалетти

– Есть, – тихо произнес он.

Директор подошел ближе.

– Ты хочешь сказать, что у нас есть эта музыка?

И Пьеро снова кивнул, как бы подчеркивая все значение своих слов.

– Есть. В комнате…

– В какой комнате? – спросил Юло, тоже подходя ближе.

– Комната – это архив. Внизу, в полуподвале. Там работает Пьеро. Там тысячи пластинок и компакт-дисков, и он знает их все наперечет.

– Если знаешь, где она лежит в комнате, не сходишь ли за ней? Принеси ее сюда, – вежливо попросил Фрэнк. Парень оказывал им неоценимую услугу, и вовсе не хотелось испугать его.

Пьеро снова посмотрел на директора, как бы спрашивая разрешения.

– Иди, Пьеро, принеси ее нам, пожалуйста.

Пьеро поднялся, прошел через комнату своей забавной, слегка подпрыгивающей походкой и исчез за дверью, провожаемый изумленным и тревожным взглядом матери.

Комиссар Юло подошел к женщине.

– Мадам, простите еще раз, что мы позволили себе так невежливо разбудить вас и привезти сюда. Надеюсь, вы не слишком встревожены. Вы даже не представляете, как необходим нам сегодня ваш сын. Мы крайне признательны вам за то, что позволили воспользоваться его помощью.

Гордясь за сына, мадам Корбет в смущении поплотнее запахнула на груди дешевое платье, второпях надетое поверх ночной рубашки.

Вскоре Пьеро вернулся, такой же молчаливый, как прежде. Он держал под мышкой несколько потрепанный конверт с пластинкой на 33 оборота. Подошел ближе, положил на стол, и с религиозным трепетом, стараясь не коснуться пальцами бороздок, извлек виниловую пластинку.

– Вот эта. Тут записана эта музыка, – произнес Пьеро.

– Поставь ее, пожалуйста, – приятным голосом попросил полицейский, что помоложе.

Парень подошел к проигрывателю и принялся действовать, как человек, который хорошо знает, как с ним обращаться. Нажал на какие-то кнопки, поднял крышку и поставил пластинку, включил еще что-то, и она завертелась. Он осторожно опустил головку тонарма.

Из колонок зазвучала та же мелодия, которую неизвестный недавно прислал им по телефону, словно с издевкой бросив вызов, чтобы они остановили его ночное путешествие.

Все дружно обрадовались, каждый старался подчеркнуть, что это личная победа Пьеро, а тот оглядывался с простодушной улыбкой.

В глазах матери читалось самозабвенное восхищение, лишь отчасти возмещавшее успех сына. Это был единственный случай, один-единственный, когда мир, казалось, вспомнил о нем после долгого пренебрежения и признал его заслугу.

Она расплакалась. Комиссар ласково тронул ее за плечо.

– Спасибо, мадам. Ваш сын был великолепен. Теперь все в порядке. Я велю сейчас же отвезти вас домой на нашей машине. Вы работаете завтра?

Женщина подняла залитое слезами лицо и смущенно улыбнулась, как бы извиняясь за минутную слабость.

– Да, я служу домработницей в итальянской семье, которая живет тут, в Монте-Карло.

Комиссар ответил ей улыбкой.

– Назовите фамилию этого месье вон тому человеку в коричневом пиджаке, инспектору Морелли. Мы постараемся, чтобы вам дали два оплаченных выходных дня за причиненное беспокойство сегодняшней ночью. И вы сможете побыть с вашим сыном, если хотите…

Комиссар повернулся к Пьеро.

– Что же касается тебя, молодой человек, то скажи-ка мне, хотел бы ты провести день в нашей машине, поговорить по рации с полицейским управлением и стать у нас почетным полицейским?[22]

Наверное Пьеро не знал, что значит стать почетным полицейским, но при одной только мысли, что его будут возить в полицейской машине, глаза его засияли.

– И дадите мне наручники? И я смогу включать сирену?

– Конечно, сколько хочешь. И получишь пару новеньких наручников в подарок, если пообещаешь, что прежде чем арестовать кого-то, спросишь у нас разрешения.

Юло сделал знак агенту, и тот взялся проводить Пьеро и его мать домой. Когда они выходили, слышно было, как парень сказал матери:

– Теперь, когда я стал почетным полицейским, я арестую дочку мадам Нарбонн, она все время смеется надо мной, отвезу ее в тюрьму и…

Они так никогда и не узнали, что ожидало несчастную дочку мадам Нарбонн, потому что голос Пьеро из коридра до них не долетел.

Фрэнк облокотился на стол и задумчиво посмотрел на конверт пластинки, которую парень принес из архива.

– Карлос Сантана. «Lotus». Концертный альбом. Записан в Японии в семьдесят пятом году.

Морелли взял конверт и внимательно осмотрел с обеих сторон.

– Почему этот человек дал нам прослушать мелодию с пластинки, записанной в Японии почти тридцать лет тому назад? Что он хотел этим сказать?

Юло, посмотрев в окно на машину, увозившую Пьеро и его мать, повернулся и взглянул на часы. Была половина пятого утра.

– Не знаю, но нам необходимо понять это как можно скорее.

Он помолчал, он не высказал вслух мысль, которая возникла в этот момент у каждого: «Если только уже не поздно…»

Аллен Йосида подписал чек и протянул его сотруднику ресторана.

Для сегодняшней вечеринки в доме он специально выписал из Парижа шеф-повара своего любимого ресторана «Ле Пре Кателан» в Булонском лесу. Это обошлось в целое состояние, но стоило того. Он до сих пор помнит изысканный вкус супа из лягушек с фисташками – из необыкновенного меню этого вечера.

– Спасибо, Пьер. Все было великолепно, как всегда. Как вы заметите, я добавил к сумме чека чаевые для вас.

– Спасибо вам, мистер Йосида. Вы, как всегда, щедры. Не беспокойтесь, не надо провожать меня, я знаю дорогу. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, друг мой.

Пьер слегка поклонился, и Йосида ответил ему тем же. Человек неслышно удалился за дверь из темного дерева. Подождав, пока заурчит стартер, Йосида взял со стола пульт управления и направил его на деревянную панель на стене слева. Панель бесшумно раздвинулась, обнаружив целый ряд экранов, на которые поступали изображения с видеокамер, размещенных повсюду в доме. На одном из них он увидел, как выезжает за ограду машина Пьеро и охранники закрывают за ней ворота.

Он был один.

В просторной гостиной повсюду заметны были следы вечеринки. Персонал ресторана унес свой инвентарь и незаметно удалился, как было принято. На следующий день придут уборщицы и наведут порядок. Аллен Йосида не любил, чтобы в его доме находились посторонние. Люди, которые обслуживали его, прибывали утром и вечером уходили. Если нужно было, он просил кого-нибудь из них остаться, или же приглашал людей со стороны. Он предпочитал быть единственным хозяином своих ночей, дабы не опасаться, что чьи-то нескромные глаза и уши случайно обнаружат то, чем он желал располагать исключительно в полнейшем одиночестве.