В скорлупе - Иэн Макьюэн

Он говорит с набитым ртом:

— Все собрано навынос?

Маринованная селедочка, корнишон и ломтик лимона на ржаном хлебе. Они быстро ко мне приходят. И бодрит пикантный сок солонее моей крови, в нем свежесть морских брызг с широких океанских просторов, где одинокие косяки сельди плывут на север в чистой черной ледяной воде. Приходят ко мне, веют в лицо морозным арктическим ветерком, словно стою на носу отважного корабля, идущего курсом к ледяной свободе. Это Труди съедает бутерброд за бутербродом и, наконец, откусив от последнего, бросает его. Отяжелела, ей нужен стул.

Со стоном:

— Это было хорошо. Смотри, слезы. Плачу от наслаждения.

— Я пошел, — говорит Клод. — Можешь поплакать одна.

Долгое время я едва вмещался в свою квартиру. А сейчас совсем не вмещаюсь. Конечности крепко прижаты к груди, голова уткнулась в единственный выход. Я одет в мать, как в тугую шапку. Спине больно. Я искривлен, ногти пора подстричь, я устал, засиделся в сумерках, и оцепенение не гасит мысль, а освобождает. Голод, потом сон. Одна потребность удовлетворена, ее сменяет другая. Ad infinum[20], покуда потребности не становятся всего лишь прихотями, капризами. В чем-то это близко к сути нашей ситуации в целом. Но это для других. Я весь в маринаде, сельдь увлекает меня с собой. Я на краю гигантского косяка, плыву на север и, когда приплыву туда, услышу не музыку тюленей и скрежета льдин, но исчезающих улик, журчания кранов, лопающихся пузырьков посудомойной жидкости. Я услышу полуночный звон кастрюль и стук перевернутых стульев, водружаемых на стол, чтобы очистить пол от наносов крошек, человеческих волос и мышиного говна. Да, я был там, когда он снова заманил ее в постель, назвал своей мышкой, сильно ущипнул за соски и наполнил ей рот своим лживым дыханием и распухшим от пошлостей языком.

И я ничего не сделал.

Просыпаюсь почти в полной тишине и в горизонтальном положении. Как всегда, внимательно прислушиваюсь. Сквозь терпеливый ритм дыхания Труди, за вдохами и выдохами и легкими скрипами грудной клетки слышатся шепотки и журчания в теле, которое содержится в исправности скрытыми системами ухода и регулировки, как хорошо налаженный город глухой ночью. За стенками — размеренное похрапывание дяди, тише обычного. За окном не слышно уличного движения. В другое время я повернулся бы насколько возможно и снова погрузился в дрему. Но сейчас заноза, одна стрекучая правда вчерашнего дня прокалывает нежную ткань сна. И тогда все, вся наша маленькая труппа охотно просачивается в дыру. Кто первым? С улыбкой мой отец, новые ошеломляющие слухи о его порядочности и таланте. Мать, к которой я прикреплен телесно и привязан любовью и отвращением. Фаллический, сатанинский Клод. Элоди, пристальный гость, ненадежный дактиль. И трусливый я, освободивший себя от долга мести, от всего, кроме мыслей. Эти пять фигур вращаются передо мной, играют свои роли в событиях точно так, как это было, а потом — как могло бы быть и как, возможно, еще будет. Я бессилен управлять происходящим. Я могу только наблюдать. Проходят часы.

Позже меня будят голоса. Я на склоне — это значит, моя мать сидит в постели, откинувшись на подушки. На улице движение еще не такое большое. Предполагаю, шесть утра. Первое мое опасение — возможен утренний визит на вертикальную стену. Но нет, они даже не прикасаются друг к другу. Только разговаривают. Прошлого удовольствия хватит, по крайней мере, до полудня, так что есть время поцапаться, порассуждать и даже посожалеть. Выбрали первое. Мать говорит скучным тоном, каким обычно выражает недовольство. Первая фраза, которую ухватываю целиком, такая:

— Если бы тебя не было в моей жизни, Джон был бы сейчас жив.

Клод, подумав:

— Аналогично, если бы не было тебя в моей.

После этого ответного хода — молчание. Труди пробует снова.

— Ты превратил глупые игры во что-то другое, когда принес эту гадость.

— Гадость, которой ты его напоила.

— Если бы ты не…

— Слушай. Дорогая моя. — В этом ласковом обращении большей частью угроза. Он вздыхает и опять задумывается. Он понимает, что должен быть добрым. Но доброта без похоти, без перспективы эротического вознаграждения дается ему трудно. Слышно по напряжению в гортани. — Все отлично. Не уголовное дело. Все путем. Барышня расскажет все, как надо.

— Благодаря мне.

— Благодаря тебе, правильно. Свидетельство о смерти, отлично. Завещание, отлично. Кремация и причиндалы, отлично. Ребенок и дом на продажу, отлично.

— Но четыре с половиной миллиона…

— Это отлично. В случае худшего случая — план Б, отлично.

Только синтаксис позволяет думать, что и меня продают. Но с момента родов я свободен. Или ничего не стою.

Труди презрительно повторяет:

— Четыре с половиной миллиона.

— Сразу. И без вопросов.

Катехизис любовников — возможно, они твердили его и раньше. Я не всегда прислушивался. Она говорит:

— Зачем спешить?

Он говорит:

— На случай, если не заладится.

Она:

— Почему я должна тебе доверять?

Он:

— У тебя нет выбора.

Документы на продажу уже оформлены? Она подписала? Не знаю. Иногда я задремываю и не все слышу. Мне все равно. Я неимущий, недвижимостью не интересуюсь. Небоскребы, лачуги, мосты и храмы и все, что между ними. Возьмите себе. Мой интерес — чисто post partum[21], отпечаток копыта на камне, окровавленный агнец, воспаряющий к небу. Только вверх. Водородом без оболочки. Возьми меня с собой, сбрось балласт. Предоставь мне попытку, будущую жизнь, рай на земле, пусть даже ад, тринадцатый этаж. Все приму. Я верю в жизнь после рождения, хотя знаю, что отделить надежду от факта трудно. Что-нибудь, пусть и короче вечности, — годится. Семь десятков лет? Заверните. Беру. Насчет надежды — я слышал о последних бойнях; убийцы движимы мечтой о жизни на том свете. Здесь резня — там блаженство. Молодые люди с юными бородками, красивой кожей и автоматами на бульваре Вольтер смотрели в красивые ошеломленные глаза своих сверстников. Убивала невинных не ненависть, а вера, оголодавший призрак, все еще чтимый даже в самых мирных жилищах. Давным-давно некто объявил беспочвенную веру добродетелью. Сегодня вежливейшие люди говорят, что это так. Я слышал их воскресные утренние передачи с церковных дворов. Самые благовидные фантомы Европы — религия, а когда она дрогнула, безбожные утопии, ощетинившиеся научными доказательствами, — совместно выжигали землю с десятого по двадцатый век. И вот они явились снова, выросшие на Востоке, в поисках своего рая и учат малышей резать глотку своим мишкам. И я тут же, с моей доморощенной верой в жизнь потом. Голоса, которые мне слышатся, они у меня не в голове — или не только в голове. Я верю, что мое время придет. Я тоже добродетелен.