Ревность - Селия Фремлин

Но прежде чем она собралась последовать этой страусиной политике — или отказаться от нее, — раздался звонок в дверь, что привело Розамунду в состояние полной паники. Не соображая, что делает, она засунула сумку в шкаф, с глаз долой, и помчалась вниз.

Трудно сказать, почему у нее тряслись поджилки, когда она открывала дверь. Кого она боялась увидеть? Полицейского с ордером на ее арест? Дух отмщения Линди, полупрозрачный, в лязгающих цепях? Не удивительно, что Карлотта слегка отступила и вытаращила глаза:

— Силы небесные! Ты что, больна?

— Нет, не думаю. То есть, думаю, у меня был грипп, но я уже почти выздоровела… Теперь я в порядке. Проходи, пожалуйста. У нас тут, правда, разгром…

Розамунда несла первое, что придет в голову, стараясь тем временем успокоиться. И когда они с Карлоттой уселись в гостиной, ее лицо снова приняло нормальное выражение, или почти нормальное.

— Спасибо. — Карлотта с удовольствием плюхнулась в мягкое кресло, которое Розамунда ей пододвинула. — Я вообще на минутку — надо назад, к моему выводку. — Говоря о своем семействе, Карлотта всегда употребляла подобные полушутливые выражения — вроде бы у нее не четверо ребят, а гораздо больше, и все они гораздо младше, чем на самом деле: эдакая толпа неразличимых карапузов, дергающих за юбки Мать. — У меня поручение от твоего мужа. Он нервничает — целый день не может до тебя дозвониться. В результате позвонил нам.

— А зачем? Что случилось?

Наверняка что-нибудь насчет Линди. Сейчас любое известие — и то, что она нашлась, и что не нашлась — вселяло одинаковый ужас.

Карлотта вскинула удивленные глаза:

— Случилось? По-моему, ничего. Просто он хотел тебе передать, что сегодня придет поздно. Вот и все. Он такой внимательный, твой Джефри. Большинство мужей вообще не стали бы звонить, им бы и в голову не пришло побеспокоиться. Но у тебя, однако же, и видок! Это все грипп? Тяжко тебе пришлось?

Розамунда вроде твердо решила не говорить ни одной живой душе, каково ей было эти два дня, но неожиданное проявление сочувствия ее сломило. На самом деле главное, чтобы не узнал Джефри, а что плохого в том, чтобы поплакаться Карлотте? И потом, чем еще объяснить собственный кошмарный вид?

— Да, тяжеленько, — призналась Розамунда. — Это тот самый грипп-однодневка, который сейчас ходит, только у меня он затянулся на два дня. Прошлой ночью температура была 38,8, — добавила она, воодушевляясь рассказом.

Карлотта подалась вперед, озабоченно хмурясь. Можно было бы предположить, что ее заботит здоровье соседки, но Розамунда знала, что это не так. Карлотта разрывалась между двумя в равной мере дорогими для нее, но, к сожалению, противоположными образами: женщины, которая никогда не болеет, и женщины, у которой была температура выше, чем у кого-нибудь и когда-нибудь, и уж гораздо выше, чем жалкие 38,8 Розамунды. Второй образ победил со значительным преимуществом, и вскоре Розамунда внимала захватывающему описанию эпидемии кори, которая поразила дом Карлотты пять лет назад. С утра до ночи и с ночи до утра, с температурой 40,6, Карлотта не покладая рук ухаживала за «целой кучей детей», без всякой помощи. А как же муж? С мужем дело обстояло странно: не то чтобы он мало помогал Карлотте или не помогал вовсе, эгоистично переложив все на хрупкие женские плечи, он просто не фигурировал в рассказе. Хотя, конечно, все это время обретался где-то в доме.

Розамунда слушала эту увлекательную историю и вдруг сообразила — вот же прекрасный шанс получить информацию из первых рук!

— А ты не впадала время от времени в бредовое состояние, при такой-то высокой температуре? — ловко ввернула она. — Не замечала за собой, что делаешь всякие глупости, про все забываешь, словом, что-нибудь такое?

Вопрос привел Карлотту в восторг, по лицу было видно. Но она не стала отвечать на него сразу, нет, сначала она с наслаждением так и сяк покрутила его в уме, посмаковала, словно знаток — хорошее вино.

— Что тебе сказать… Сейчас я иногда думаю, что так оно и было. В ту ночь, когда Джереми стало совсем худо — температура почти 39, а у меня, помнится, за 40 перевалила, — он, бедняжка, все пить просил. И каждый раз, когда я спускалась на кухню, было такое чудное ощущение, что я туда плыву — не иду, а плыву вниз по лестнице, через холл… — Карлотта в качестве иллюстрации легонько помахала руками, будто плывет; в широко открытых темных глазах читалось восхищение поразительной женщиной Карлоттой.

— А не было такого: тебе кажется, ты принесла ему пить, а на самом деле нет, тебе это только приснилось? — продолжала настаивать Розамунда, твердо решившая выжать из Карлотты все до капли.

— Никогда! — Карлотта даже слегка оскорбилась. — Нет, я ни разу не подвела моего малыша, хотя самой было тошно. Каким-то образом мне удавалось оставаться на ногах, держать все под контролем — им ведь всем нужно было внимание, постоянно. За всю ночь не присела ни на минуту… Доктор потом сказал: это чудо, что я не умерла тогда, крутиться целый день и всю ночь с такой температурой! Он сказал, что ни о чем подобном никогда не слышал!..

Розамунда тоже. Разговор продолжался, хотя цели у обеих собеседниц были заведомо разные: Розамунда рассчитывала выведать специфические подробности, Карлотта же вознамерилась сделать главным предметом разговора собственный героизм. В итоге все, что Розамунда смогла уяснить, сводилось к следующему: очень высокая температура несомненно может заставить некоторых людей потерять присутствие духа и творить всякие глупости, но никогда она не может оказать подобного действия на Карлотту. Последовавшее подробное перечисление замечательных качеств Карлотты, которыми объяснялся сей удивительный факт, свело на нет всякую надежду вытянуть из нее хоть что-нибудь еще. В конце концов зов «выводка» (возможно, в сочетании с крепнущей уверенностью, что Розамунда вовсе не собирается приглашать ее на ужин) вынудил Карлотту отбыть восвояси.

Закрыв дверь за Карлоттой, Розамунда медленно вернулась в гостиную. А ведь получается, что остаток вечера она проведет в одиночестве. Джефри сказал, что придет поздно, это значит — очень поздно, иначе он не стал бы затевать такой возни со звонками и поручениями. И Питера до сих пор нет, вероятно, закатился куда-нибудь с кучей друзей сразу после репетиции. Скоро позвонит — или не позвонит, — чтобы сообщить, что вернется — или не вернется — к ужину, что потом собирается еще куда-то, а может, и не собирается. В том, что касается Питера, никакой уверенности нет и быть не может.

Розамунду перспектива побыть одной даже обрадовала. Начать с того, что теперь не нужно ломать голову по поводу риса и прочей ерунды. Если захочет, может просто пойти лечь в постель и проваляться весь вечер.

Но, удивительное дело, ложиться не хотелось. Напротив, ее охватило возбуждение, беспокойная жажда деятельности. Прежде всего — выбраться из этого дома. Вон отсюда — прочь от гнетущей тайны туфель и проклятой сумки Линди, от бесконечных телефонных звонков — пусть она на них и не отвечала — и от ее собственных бесполезных, тягостных размышлений. Она отправится на прогулку, вот что она сделает, а ко времени ее возвращения все, может быть, само уладится и станет по-старому.