Ревность - Селия Фремлин

Углубившись в размышления, Бэйзил все замедлял и замедлял шаг.

— Вы, наверное, не представляете, какой трудный вопрос задали. И то, что я знаю ее уже довольно долго, только усложняет его…

Он почти остановился, и Розамунда вместе с ним. Фудзи-горка осуждающе вздохнул и тоже притормозил.

— Что бы вы сказали, — неожиданно выпалил Бэйзил, — если бы узнали, что несколько лет назад Линди была совсем, совсем другой? Невзрачной. Старомодной. Стеснительной. Никуда не ходила, ничем не занималась.

— Очень удивилась бы. Потому что сейчас она ну очень привлекательна.

— Да? — Ответ был так нарочито уклончив, что Розамунда вопросительно взглянула на Бэйзила. — На лицах некоторых старых женщин, — Бэйзила явно снова повело в сторону, — можно заметить следы былой красоты. На лице Линди, если присмотреться, видны следы былой простоты.

Розамунда не знала, что и сказать. Откровения Бэйзила — если это действительно были откровения, а не просто голословные догадки несколько самоуверенного молодого человека — сразили ее наповал. Каких-нибудь сорок восемь часов назад она бы встретила их с восторгом, как желанное подтверждение ее собственного убеждения, что обаяние Линди, ее общительность — всего лишь часть хорошо разыгранной пьесы. Сейчас, когда Линди пропала и тень этого события укрыла их всех, слова Бэйзила, естественно, не могли доставить той прежней чистой радости. Но отчего Розамунду охватило такое смутное, странное чувство? Они с Бэйзилом как раз дошли до моста через железнодорожные пути, Розамунда смотрела через парапет на станционные огни, расплывающиеся в тумане, и ее трясло. Бэйзил все говорил, теперь он рассказывал, как в студенческие годы впервые познакомился с Линди, какой замкнутой, робкой она тогда была. С каждым предложением страх в Розамунде нарастал. Но почему? Почему рассказ о переменчивом характере Линди казался таким зловещим, преисполненным такого необъяснимого ужаса? Будто где-то глубоко в сознании пробуждались леденящие воспоминания. С каждым словом, которое произносил Бэйзил, с каждой промелькнувшей секундой со дна души все выше поднималось нечто пугающее, прокладывая путь сквозь толщу забвения… неумолимо ближе, ближе… Розамунду колотила крупная дрожь. Казалось, дрожь эта передалась асфальту под их ногами, и он вибрировал в такт ее страху.

— Мост дрожит! — вскрикнула она. Слова вырвались невольно — в невыносимом остром предчувствии близкого разоблачения, нарастающего ужаса…

— Разумеется, поезд подходит. — Бэйзил удивленно взглянул на Розамунду, озадаченный ее тоном.

— Ну конечно! Какая я глупая!

Розамунда даже заставила себя хихикнуть, и в то же мгновение рев поезда захлестнул ее с головы до ног — грохот, искры… и поезд прошел… а вместе с ним прошло и страшное чувство нависшего над ней разоблачения. С души словно свалился тяжкий камень — воспоминание, каким бы оно ни было, отползло прочь и заскользило — ниже, ниже — назад в глубину, из которой выплыло.

— Давайте не пойдем вдоль путей, вернемся по дороге, — попросила Розамунда, стараясь сдержать дрожь в голосе. — Так быстрее.

— Да? Ну пошли. — Бэйзил охотно повернул назад.

Слава богу, он не стал расспрашивать, с чего это она вдруг передумала, ему, очевидно, было абсолютно безразлично. Да она бы и не смогла ему объяснить — и себе, между прочим, тоже. Просто ее охватывал жуткий, необъяснимый страх при одной мысли, что придется спускаться по лестнице и идти по этой узкой, обнесенной забором тропке, которая вела к шоссе.

Домой они шагали гораздо быстрее и, как по уговору, болтали обо всяких пустяках. Только оказавшись у ворот Розамунды, они вновь заговорили о том, что, собственно, послужило причиной для появления Бэйзила.

— О господи! Похоже, Эйлин до сих пор нет. — Розамунда подняла глаза на чернеющие окна соседнего дома. — Что будете делать? Можно подождать у нас.

— Да нет… Большое спасибо. Вы так добры, но я лучше подожду у них. Хочу быть там, когда Эйлин вернется… Ну, вы понимаете.

Розамунда вручила Бэйзилу ключи и Фудзи-горку, шагнула в темноту своего дома и закрыла за собой дверь.

Снова звонил телефон. Пока Розамунда закрывала входную дверь и пробиралась в темноте к выключателю, она успела убедить себя, что это Джефри, а потом — что это не Джефри. Она не знала, сколько уже времени надрывался телефон, но, должно быть, порядочно, поскольку, когда она наконец схватила трубку, он умолк. Нет, это все-таки Джефри! Сегодня он что-то уж очень жаждет с ней связаться! Может, что случилось? Какие-нибудь новости о Линди, плохие или хорошие? Из-за этого он задерживается? И Эйлин тоже опаздывает — вдруг они оба что-то узнали? Несомненно, телефон потому и трезвонил весь день: или тот, или другая, или они оба пытались сообщить Розамунде эти новости. Если бы она успела как следует проснуться и ответить хотя бы на один звонок! Она поднялась наверх и улеглась в постель с твердым намерением тотчас вскочить по первому зову телефона, как бы ни хотелось спать.

Да она еще и не заснет, наверное: времени всего-то без четверти десять. Но, оказавшись в постели, Розамунда обнаружила, что три принятые таблетки аспирина не только притупили головную боль. От них все тело налилось дремотой, особенно глаза… Буквы в библиотечной книжке, которую она взяла с собой в постель, плясали, и не было никакой возможности разобрать, где же она остановилась в прошлый раз. Ведь она точно уже начала ее читать, два или три дня назад, так куда подевалось нужное место? Загадка. И ведь самый обыкновенный роман, значительным никак не назовешь, а всем известно: чем значительнее книга, тем труднее найти место, где читаешь. Даже героев не вспомнить — Эвелин, например, мужчина или женщина? Вся книга, кажется, посвящена Эвелин и его… нет, ее противной матери. «Смешно, ничегошеньки не помню».

Ужасно хочется спать, в этом все дело; но засыпать никак нельзя — пропустишь звонок. Телефон, строго сказала себе Розамунда, закрывая глаза, не в силах больше противиться сну… Я должна проснуться, если снова зазвонит телефон…

Но разбудил ее не телефон. Неизвестно, сколько времени она провела в чутком, беспокойном сне, когда почувствовала на себе чей-то взгляд. Не то чтобы она вдруг осознала это. Ощущения, что она проснулась из-за какого-то звука или движения, не было; присутствовала лишь растущая уверенность, что на нее смотрят. Поначалу это не показалось ей странным. Сон почти отступил, задержавшись лишь на самом краешке сознания, и чужой взгляд воспринимался как одно из явлений привычного мира, близкого и недостижимого, на рубеже сна и действительности. Розамунда вполне понимала, что сама находится в этом привычном мире — лежит на кровати, рядом горит лампа, освещая ее лицо с крепко закрытыми глазами. Наблюдающему хорошо видно. Он наклонился почти вплотную, безмолвно, с напряженным вниманием всматривается в ее лицо. Розамунда знает — и это совсем не удивляет ее, — что он уже долго так стоит. Несколько минут? Секунд? Долей секунды? Разве можно измерить долгое, долгое время, которое проходит от одного сновидения до другого по извилистым дорогам сна?