Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

– С удовольствием вобью в твой лоб железный гвоздь, дабы кошмар ночной стал бы реальностью твоей, если вздумаешь обмануть! У меня хозяин строгий!

После слов этих, подельник Каиафы тихо выскользнул за дверь и растворился в кромешной темноте ненастной ночи. Кстати, сон страшный, кошмар ночной, что измучил первосвященника, доведя его почти до нервного изнеможения, после той неожиданной встречи, закончившейся столь выгодной сделкой, перестал докучать первосвященнику, и Каиафа вообще вскоре совсем забыл о нём.

* * *

Близилась пасха. Но чем меньше оставалось дней до наступления праздника, тем большее волнение охватывало главного жреца Иудеи. Нет, его не тревожили сомнения: схватит ли он проповедника или нет. Каиафа был уверен в человеке, с которым заключил ночной договор несколько месяцев назад, но его томило совсем другое, доводя до бешенства, до полного изнурения. Он долго размышлял, злился, мучился, но найти подходящее решение никак не мог, а дело ведь было серьёзное – обвинить невиновного, причём обвинить так, дабы пощады к тому ни у кого не имелось, и не возникло бы ни малейшего сострадания у простых людей. Ведь в реальной жизни иногда происходит, что тот, кто сегодня считался врагом, и кого хотели тут же убить, порвать на куски, завтра вдруг становился кумиром толпы, и его готовы были носить на руках, петь ему осанну, провозглашая чуть ли не царём.

– Ну, а кто собственно сказал, что самозванец из Галилеи не виновен? Да, за такие слова, что он произносит, за такие слова… – Каиафа от негодования даже не мог придумать, что бы он сделал с богохульником, посмевшим покуситься на святость древнего иудейского Закона.

Время было раннее. Иосиф Каиафа сегодня опять встал затемно, не спалось ему что-то в предчувствии встречи с Иудой, который обещал прийти накануне пасхи, а праздник приближался, и до него оставались считанные дни. Вот и в этот раз первосвященник вскочил, трясясь как в лихорадке, ибо неожиданно во сне пришла ему мысль странная, неприятная, которая начала нудно сверлить его голову и порождать сомнения: „Что же сделать, дабы люди забыли о проповеднике, чтобы даже память о нём не осталась в народе? А уж если бы и помнили, то содрогались бы от страха и ужаса, вспоминая о наказании, какое последует за попрание Закона. Осудить-то мы самозванца осудим, и приговор ему вынесем жестокий, а дальше что? Побить камнями? Но это слишком обыденно. У нас всех так наказывают. А вот Галилеянина бы, да в назидание другим…?“ – но именно в этом месте мысль Каиафа останавливалась, заходя в тупик. Ну, никак не мог он придумать, что же следует ему сделать с Иисусом такое необычное, дабы чернь и простолюдины не могли бы даже подумать о невиновности самозванного пророка и не только не возвысить сего богоотступника после смерти его, но и навсегда забыть о сём человеке.

Каиафа вытер выступивший на лбу пот и, натянув оделяло на голову, решил не думать о плохом. Рядом приятно посапывала молоденькая служанка его жены. Уже сколько лет прожил он со своей Рахилью, а детей у них не было. А несколько месяцев назад жена сама привела ему эту девочку и сказала:

– Иосиф, войди в неё, а я буду рядом. Даст Бог и она родит нам нашего ребёнка».

Первосвященник лёг поближе к девушке и постарался уснуть, но всякие сомнения прочно засели в его голове. Поворочавшись добрых полчаса с бока на бок, Каиафа понял, что спать уже не сможет. Он, тяжело вздыхая, сел на край кровати. Мягкий лунный свет, попадая в спальню через большое окно, делал ночь не слишком тёмной. Иосиф спустил ноги на пол, сунул их в сандалии и, накинув на плечи тёплый халат, вышел в зал, где обычно проходили заседания Синедриона. Там было тихо и спокойно. Первосвященник, не торопясь, прошёлся из конца в конец, однако, на сердце было как-то тревожно. Беспокойные мысли о предстоящем суде над самозванным мессией мучили его. В том, что суд тот состоится, Каиафа нисколько не сомневался. Тогда от чего же он страдал и переживал, если был столь уверен в своём будущем успехе? Вот этого понять первосвященник и сам не мог.

– Надо ещё помимо приговора как-то обесчестить, опозорить его! Но как это сделать, как? – мучительно размышлял первосвященник, меряя шагами зал. Он чувствовал, что обязан что-то сделать, что-то предпринять, но вот что?

«Я растопчу этого бродягу! Ну и что из того? Синедрион его осудит, а вдруг он в глазах всех останется мучеником, у нас ведь любят после смерти оправдывать людей и воздавать им незаслуженные почести. Вон, как стали поклоняться брату самозванца, Иоанну, после смерти того, а при жизни единицы всего-то почитали и принимали обряд его языческий в водах Иордана. А ведь когда-то он был правоверным иудеем, сыном правоверного иудея, священника, хотя какие они были правоверные? Ячменное зерно не может упасть далеко от своего колоса. Недаром священник Захария, отец Иоанна, был убит у алтаря за свой слишком длинный язык. Антипа правильно поступил, послал тайно палача, и нет головы! Хотя, это не смерть иудейская, мы должны камнями побивать отступников и богохульников. Но тетрарх Галилеи считает себя римским гражданином, поэтому и отдаляется от наших обычаев и традиций… Господи, не дай рухнуть вере нашей. Помоги мне Боже», – горестно думал Каиафа. Мысли в голове жреца беспорядочно метались, и он всё больше расстраивался оттого, что не может ничего толком придумать, – Не расстраивайся Иосиф! Помощь тебе будет! – услышал первосвященник вдруг незнакомый голос, донёсшийся из дальнего угла большого зала. – А вот тетрарх всё правильно сделал! Вернее было бы правильнее осудить его за отступление от древних обычаев, но ведь ради святого дела, а не корысти личной, голову Иоанну, брату Иисусову, отрубили.

Каиафа вздрогнул от неожиданности, ибо невидимый некто правильно угадал его тайные мысли, высказав их громко вслух. Жрец резко обернулся назад, но там никого не было. Тогда Иосиф стал внимательно вглядываться в темноту, царившую в зале, но опять никого не увидел в кромешном мраке, лишь зловещее молчание было ему ответом. «Но не мог же мне так явственно послышаться чей-то голос?» – подумал первосвященник.

– Конечно, не мог! – вновь прозвучал в звенящей тишине довольно низкий голос. Каиафа даже не успел удивиться тому, как мог узнать о его сокровенных мыслях некто, или кто там находился в темноте зала, если они, мысли те были в его голове, но не на языке. Поняв же, наконец, что голос доносился с того самого места, где стояло кресло первосвященника, Каиафа двинулся прямо туда. Но не успел он даже сделать и двух шагов, как вдруг почувствовал, что кто-то сзади положил на его плечо свою тяжёлую руку, мертвенный холод которой чувствовался сквозь одежду. Первосвященник мгновенно обернулся и увидел перед собой человека. Каиафа мог поклясться в том, что до сегодняшнего утра нигде и никогда не встречался с незнакомцем, хотя какие-то черты лица, особенно толстые жилы, идущие от бровей вверх к залысинам он уже явно где-то видел.

Странный гость выглядел весьма необычно не потому, что был безбородым. Иосиф Каиафа успел уже давно привыкнуть к гладковыбритым лицам римлян, хотя поначалу они казались ему уродливыми и смешными. Удивительно и необычно смотрелась одежда незнакомца. На его ногах было надето что-то наподобие лёгких сапог, что носили римские воины, но у легионеров они были мягкие и короткие, а эти достигали колен человека, и на них не имелось ни единой складки. К тому же, сапоги незнакомца были радикально чёрного цвета и блестели, словно отполированное серебряное блюдо. Такой необычной одежды Каиафа прежде не видел. На плечи незнакомца был плащ с капюшоном, наброшенным на голову. Шею незваного посетителя украшала толстая золотая цепь. На ней в обрамлении белого металла висел большой ограненный чёрный алмаз, светившийся и переливавшийся, когда на него падал лунный свет. На пальцах незнакомца блестели драгоценные камни, украшавшие массивные перстни. Гость стоял перед первосвященником и широко улыбался. Каиафа почему-то совсем не испугался внезапно появившегося человека, хотя лёгкое чувство опасности вначале и зародилось внутри, но затем тревога, охватившая немного первосвященника, незаметно сама по себе ушла.