Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

До сих пор помню чувство неописуемого облегчения, которое я испытал, когда лежал в движущемся поезде. Поезд шел на Вильнюс, и мы ехали через Минск. В пути я смотрел через окошко переоборудованного товарного вагона. Картина была незабываемой. На западе сияло заходящее солнце. В его красноватом свете широко раскинулась земля, без домов, без деревьев и без кустов. На северной стороне горизонта стена грозовых облаков, черно-фиолетового цвета. Перед ней, далекая и одинокая, белоснежная каменная церковь.

Я написал домой о двух своих ранах в живот и о том, что не ожидал длительного лечения. Но через 10 дней рана на желудке воспалилась и потребовалась операция. Хирург был старшим офицером медицинской службы, среднего возраста, рыжеволосый, маленький и плотно сбитый. Когда я проснулся после наркоза, он посмеялся над моей офицерской «заносчивостью». Все еще под воздействием эфира, я пустился в рассуждения о том, насколько хорошо из полного сознания перейти в бессознательное состояние. У меня была отобрана всякая ответственность, и отпали все мысли об обязанности и долге. Скептическое выражение лица хирурга показывало, что он не понимал, о чем я говорил. Вероятно, он не имел никакого понятия о бремени ответственности, возложенном на плечи 19-летнего командира роты.

Покидая операционный стол, я сказал, как посчитал уместным: «Благодарю вас, господин доктор». «Не стоит благодарности, мой мальчик», — было его ответом на мои слова, которые я произнес со всей серьезностью.

Военный госпиталь размещался в больнице женского монастыря, в старом здании с толстыми стенами. У меня сохранились поверхностные воспоминания о Галине, польской студентке медицинского института, которая дежурила днем. Но до сих пор в моих глазах стоит образ ночной сиделки, с которой я подолгу беседовал каждый вечер. Это была 70-летняя монашка, «принадлежавшая дому Бога». Она была благовоспитанной дамой из польского дворянства и вдовствовала 44 года. На беглом немецком языке она рассказывала мне, заинтересованному слушателю, о своей давно ушедшей, короткой молодости. Она жила в Варшаве, подолгу останавливалась в Париже и Лондоне. Годами она дежурила только по ночам. Возможно, что таким образом она чувствовала себя ближе к «вечной ночи». Каждый день в госпиталь приходила одиннадцатилетняя девочка, которая продавала газеты. Ребенок явно недоедал. Случилось так, что все товарищи в палате ее полюбили. Мы объединились и создали своего рода «благотворительное общество» для помощи ее семье, уплачивая в двадцать или тридцать раз больше за газеты ценой в 10 пфеннигов. Ее глаза светились благодарностью. 3 ноября, когда нас грузили на санитарные машины и отвозили на вокзал, «наша» маленькая девочка еще долго махала рукой нам вслед.

К моему удовольствию, санитарный поезд пришел в Вернигероде, чудесный курортный городок в горах Гарца. Благодаря своему расположению, он напомнил мне Зённеберг и Тюрингский лес. По дороге нескольких раненых выгрузили в Хальберштадте, Воспоминаний о самом городе у меня не сохранилось, но я четко помню, как над ним пролетал Гигант. Это был новый транспортный самолет, который мог перевозить по воздуху один танк или целую роту солдат с вооружением. Огромный самолет с шестью моторами, по три на каждом крыле, произвел глубокое впечатление на раненых, особенно тем шумом, который он издавал. Для нас это было признаком того, что мощь Рейха была не сломлена.

Когда-то Вернигероде являлся резиденцией князя Штольберга-Вернигероде. Его замок возвышался над городом, отличительной чертой которого были изысканные отели и старинные кирпичные дома на деревянных каркасах. Там было несколько санаториев, в один из которых меня и направили. Он назывался «Д-р Кайенбург». Очевидно, он был назван так по имени врача, и содержался его вдовой. В нем находилось 20 офицеров, чьи ранения были не слишком тяжелыми, и все они могли ходить. Ежедневно из военного госпиталя приходил врач. Санаторный режим соблюдался полностью. Для меня это было непривычным «феодальным» окружением. В палате было радио, имелся балкон с видом на гору Брокен и бильярд в специальной комнате. Еда была хорошей, но «совсем немного сигарет», как я жаловался в письме к отцу.

Из своих товарищей, офицеров разного возраста, я помню троих. В моей палате находился сын священника из Аугсбурга, лейтенант Утман. После меня он был самым молодым. Был еще обер-лейтенант Бамбергского кавалерийского полка, господин Ланген из Мюнхена. Он происходил из семьи совладельцев известного издательства «Ланген и Мюллер» и был очень культурным человеком. Дружелюбным был и подполковник резерва д-р Вутцль. Он был ученым, занимался исследованиями в области немецкого языка и истории искусства. Приписан он был к 45-й Линцской пехотной дивизии. Позднее он получил Рыцарский Крест, а после войны стал старшим советником в правительстве одной из австрийских земель.

Чтобы попасть из санатория в город, мы проезжали одну остановку по узкоколейной железной дороге. Она проходила от вокзала Вернигероде до Брокена, самой высокой горы Гарца. Днем или по вечерам мы часто заходили в кафе. Однажды мы даже поднялись на Брокен, размышляя на своем пути о гетевском Фаусте и о ведьмах на горе Блоксберг. 5 декабря, в своем письме из санатория, я сообщал отцу, что побывал в краткосрочном отпуске и съездил домой в Штокерау. Рассказал о великолепной постановке «Травиаты» в Венской государственной опере. Однако добавил, что единственной проблемой был никудышный тенор, «как это почти всегда случается в Вене».

Но мне совсем не нравилось то, что происходило вокруг моей семьи дома. Меня это так возмущало, что «действительно, их хочется просто избить». Именно так в своем рождественском письме брату Руди я отзывался о тыловых нытиках. «Их сиятельства» не достойны тех жертв, которые приносятся на фронте», писал я. «Это приводит меня в бешенство! Тогда я начал насмехаться над ними. Так что я стал ужасно действовать на нервы многих людей, особенно девушек!»

Я сообщил Руди, что провел много времени с двумя его одноклассниками. Один из них, Эгон Паприц, по прозвищу «Кити», позднее пал в бою. Другим был Эрнст Фогль, по прозвищу «Авис». После войны он стал владельцем фабрики и получил известность как сочинитель современной музыки. С этими двумя друзьями я засел одним вечером поиграть в покер. Но ведь я был новичком! Действительно, я играл так плохо, что к концу вечера проиграл все свое месячное жалованье. Основная жалоба в моем письме заключалась в том, что «моя девушка оказалась не для меня». В заключение этого письма я спрашивал, когда мы увидимся снова, «поскольку у меня такое чувство, что война будет продолжаться только один год, самое большее, если на то будет Божья воля».

В Вернигероде я получил письмо от ротного писаря, унтер-офицера Вольфа. В нем он сообщал о том, что произошло в роте после моего отъезда. Вольф писал, что в соответствии с моим письмом были сделаны представления на награждение двух человек, а именно двух санитаров. Перед лицом сильнейшего огня противника в тот памятный день боя на русском кладбище они героически исполняли свой долг. Это был капеллан, унтер-офицер Яшек, которого я представлял к Железному Кресту 1-го класса, и обер-ефрейтор Белеке, которого я предлагал наградить Железным Крестом 2-го класса.