Дальнобойщица - Андрей Дышев

Воронцов в голубой рубашке и наплечной кобуре сидел за столом и разливал в стаканы водку. Лицо его было расслабленное, румяное, глаза усталые. Напротив, подпирая голову кулаком, методично жевал Шурик. Он был в майке, усеянной мелкими дырочками, будто в Шурика стреляли дробью. Взгляд участкового словно приварился к сковородке, на которой дымилась горка жареной картошки. Воронцов наполнил стаканы, поднял один и протянул его Шурику.

– Не бери дурного в голову, – сказал он.

Шурик взял стакан, но тотчас с грохотом опустил его на стол и заревел, как раненый медведь:

– Всю жизнь! Всю жизнь, Юрий Василич, эта сука мне испортила! Всю душу вымотала! Я к ней по-человечески, а она лгала мне! Лгала, змеюка!

– Все женщины змеи, Шурик. И твоя не стала исключением, – спокойно ответил Воронцов и, обмакнув перо лука в соль, откусил сочную белую головку.

У Даши все чувства и мысли вдруг растворились, как пар. Она уже не знала, куда ей идти и что делать. Медленно поднялась на терраску, постояла в темных сенях, повернулась к выходу, опять сошла на ступеньку и остановилась. Сейчас девушку можно было сравнить с яхтой, у которой испортился компас, да ветер утих, и вся команда померла, и стоит она, горемычная, посреди океана, и слабые волны облизывают ее борта. «Что ж это он говорит! – подумала. – Зачем продолжает обманывать Шурика?»

Тут за ее спиной распахнулась дверь, и на терраску вышла бабуля. Она взяла со стола банку с солью и лишь затем увидела Дашу.

– А я уж тебя заждалась! – сказала она. – Ходи вечерять!

Дашу пригласили – она зашла. В первой комнате было душно, на полную громкость работал телевизор, транслировали футбольный матч.

– Я тебе на печи постелила, – виновато сказала бабуля, выставляя на стол чугунок. – Ничего? А на диване Шурик ляжет…

Даша пожала плечами. Ей было все равно, где ей постелили.

Даша села за стол. Аппетита не было, но она все же выложила на тарелку вареную картофелину и стала разминать ее вилкой. Ей не хватало воздуха. Громкий голос комментатора раздражал. Каждая минута ожидания была пыткой.

Даше хотелось отшвырнуть от себя тарелку, вскочить из-за стола, без стука зайти в соседнюю комнату, схватить Юру за руку и вывести в сад. И слиться с тенью яблони, где так благоухают сладкие паданцы, и воздух чистый и прохладный, и луну закрывает матовое облако, и мерцают, как росинки на солнце, тихие звезды. И крепко поцеловать его в губы, пахнущие луком и водкой, а потом вести его всю ночь до рассвета по влажным лугам – прочь, прочь из этой деревни, где все спуталось, смешалось, перевернулось кверху дном…

Даша встала, подошла к двери, из-за которой раздавался громкий голос Шурика, и распахнула ее.

Свет лампочки показался ей нестерпимо ярким. В нос шибанул тяжелый запах табака. Юра медленно повернул голову и посмотрел на Дашу так, словно видел ее первый раз в жизни. Шурик держал в руке стакан; по-видимому, Даша своим появлением прервала его тост про неверных жен и вымотанную душу.

– Уйди! – невнятно произнес он, роняя изо рта крошки хлеба, и махнул рукой. – Кыш!

Воронцов отвернулся и потянулся вилкой к салу, порезанному кубиками, на которых налипли кристаллики соли.

Даша с силой захлопнула дверь и выскочила из хаты во двор. Хлипкая калитка распахнулась от удара ее ноги. Выйдя на улицу, Даша сняла босоножки и, не сдерживая слез, во весь дух побежала к туманному саду, где под навесом стоял огромный, высокий, как Эверест, сеновал.

Ночью она часто просыпалась и шарила рукой по сену.

Участковый сидел на диване, опустив босые ноги на пол, и чесался. Выглядел он неважно. Ему не хватало воздуха, и он тяжко, со стоном, вздыхал, крутил головой, снова чесался и снова вздыхал.

– Нельзя же столько пить, – пробормотал он.

– К жене иди, – посоветовал Воронцов. – Пусть рассола тебе нальет.

Следователь брился компактной немецкой электробритвой на аккумуляторах. Тонкая сетка легко скользила по его щекам, и кожа отливала чистотой и здоровьем. Он смотрелся в маленькое зеркало без рамки, наклеенное прямо на обои, крутил головой, вытягивал губы. Потом плеснул в ладонь дорогого одеколона из черного пузырька и освежил лицо.

– Не, не пойду! – нахмурившись, ответил Шурик. – Конец семье… Я уж все мосты сжег…

Воронцов не стал выяснять, какие мосты успел сжечь участковый, открыл дверь в первую комнату и крикнул:

– Мамаша! Рубашку несите!

Бабуля, гордая тем, что обслуживает столь высокое начальство, кинулась в темный угол, где за шторкой на плечиках висела голубая рубашка Воронцова, постиранная, отглаженная, со всеми пуговицами. Любовно сняла ее и понесла на вытянутых вперед руках.

– Завтрак накрывать? – спросила она у сына.

– Как хочешь, – буркнул Шурик, обхватив влажный лоб руками. – Воды принеси!

Старушка засеменила к бадье с водой. Она не скрывала своей радости по поводу того, что сын вернулся в родительский дом. С сыном ей будет куда веселее. А то, что у него в семье не ладится, то это пустяк. Невестки эти только и знают, что запрягать мужиков в ярмо да деньги из них выжимать. А что для старой матери самое главное? Чтоб сын был рядом и ее слушался. Вот и все дела.

Шурик наконец встал, подошел к печи, стянул с нее пыльные и мятые брюки и принялся их надевать.

– Девчонка-то ночевать не приходила, – сказал он.

– Ну и черт с ней, – ответил Воронцов, застегивая рубашку и придирчиво осматривая рукава – не осталось ли пятна от шпрот. – Я к ней в пастухи не нанимался. Участковый ничего не сказал, затянул брючной ремень и подумал, что надо будет проделать в нем новую дырку, а то слишком туго стало.

Воронцов надел заплечную кобуру, вынул пистолет, проверил обойму и снова загнал ее в рукоять. Накинул на плечи пиджак и сел за стол.

– Давай-ка еще раз разберемся со списком, – сказал он, придвигая к себе мятый лист из ученической тетради, прилично заляпанный за вечерней трапезой.

Похоже, Шурик молил бога, чтобы следователь не вспомнил об этом списке, но судьба ему не улыбнулась. Он нехотя подошел к столу, взял давно поломанный будильник и стал крутить колесико, приводящее в движение стрелки.

– Да что с ним разбираться? – отмахнулся он. – Пустое все это, Юрий Васильевич. Пустое!

Но следователь уже вооружился карандашом и нацелил его острие в первую фамилию.

– Это все телятницы?

– Телятницы. Только, считай, все в город перебрались. Три женщины остались. Я их кружочками пометил.

– Вот по этим трем давай и пройдемся. Будина?

– Эта молодая. Муж, дети. На Заречье живет.

– Шапетько?

– Шапетько уже месяц как в больнице лежит. Грыжа у нее.