Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы - Ольга Владимировна Батлер

древним зеркалом, купленным по дешёвке во времена нэпа. Лида разучивает в этом зеркале гримасы и улыбки.

  В кроватке с плетёной сеткой спит маленький Алька – ему жарко, к его лобику прилипла прядка волос. Спал бы так ночью. Сегодня, когда она взяла брата на руки потетешкать, Алька разулыбался, внимательно посмотрел на неё, потом схватился пальчиками за ухо сестры и принялся его откручивать.

  Лида вскрикнула, вырываясь. Но он, воркнув, больно вцепился ей в волосы. У неё слезы полились из глаз, и это было ещё не всё. У брата недавно выросли два первых зуба, верхний и нижний, все на них умилялись. Не выпуская её волос, младенец впился этими зубками в Лидин нос. У-у-у! Борьба шла на равных. Лида верещала, братик натужно кряхтел, но держал её мертвой хваткой.

    Она отодрала его от себя – как ей показалось, вместе с собственной кожей. За свободу пришлось расплатиться клоками волос, которые остались в крошечных кулачках…

  Лида пожаловалась на Альку матери: «Отнеси его, откуда взяла». А мать рассердилась: «Ишь, барыня какая!» Брата надо любить.

  Девочка отворачивается от окна и смотрит, как в столбике солнечного света вьются белые пушинки. Их много летает по квартире – словно ангелы крылья свои здесь пообтрепали. С кухни тянет переваренным борщом: мать готовит обед и опять ругается с соседом. Лида представляет каждого у своей керосинки, в напряженных позах. У матери руки упёрты в бока – она, маленькая, от этого кажется больше. Оба грозят наслать «фина» друг на друга.

  Но в этой коммуналке фининспектор не нужен никому. Ни соседу, который делает на продажу пуховки для пудрениц, ни семейству Семилетовых, чей глава тоже подрабатывает дома.

  Николай Иванович с большим куском драпа устроился по-турецки на столе и негромко напевает «Соловья-пташечку», кладя аккуратные стежки. Стол стоит у раскрытого окна – здесь больше света и воздуха. Распахнутые прямо на улицу створки мешают прохожим на узком тротуаре. Народ окно закрывает, портной снова открывает… Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок.

Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает в мирное время. Хотя это ещё нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает – и дома, и в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая богатых граждан и советских дипломатов в солидные пальто…

  Старьёвщик наконец уходит, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, брички здесь нечасто появляются.

  Во время строительства метро ходили слухи, что под землёй потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.

  Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после её молений на деревянном крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.

– Возьмите вы, старцы, – горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, – по три железных рожна, колите, рубите чёрных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того чёрные мурьи съедят.

Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят – засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка. Лида из-за этого не любит ни сам праздник, ни церковный мир.

  Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: «Неужели Семилетова – дочь портного?»

Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны. Когда отец трезвый, он шутит, возвращаясь домой: «Можно к вам, хозяева?». Когда пьяный, объявляет свой приход: «Открывай! Хозяин пришел!»

Родственники Семилетовых, собираясь за праздничным столом, поют свои простые песни. После «Священного Байкала» обычно затягивают «Бродягу». Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая скуластая тётя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты и продолжить проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин, как её внешняя непривлекательность исчезает. От тёти начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. Каждый за столом теперь хочет петь, как она.

К песне присоединяюся хозяева и гости – даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку. Женщины стремятся слиться голосами с тётей, мужчины ведут свою партию, их проникновенные низкие ноты придают песне значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Да что там Лида – весь двор тихо волнуется, слушая «Бродягу», льющегося из широко распахнутого окна.

  Но Лиде хочется, чтобы её родители были похожими на Асиных: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефонную «Арабеллу» и говорили красиво, без всяких там «ихний», «значить» и «табаретка». И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.

«Может, меня перепутали с кем-то при рождении?» – думает иногда Лида и тут же отметает эту мысль: нет, она слишком похожа на своего отца, у неё тот же разлёт бровей и глаза цвета лесного ореха. Но чувство, что она не принадлежит миру родителей, не оставляет её. Она бы не раздумывая поменялась местами с Асей. И ей всё чаще кажется, что Ася заняла место, приготовленное жизнью именно для неё, Лиды. Именно в такой семье должна была родиться Лида со своими способностями и тягой к прекрасному.

  Асин отец возглавляет гигантский совхоз неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит – вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам товарищ Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.

В самый первый приход туда Лиду поразила белая дверь, разделявшая комнату и коридор: она была такая высокая, со стеклянной вставкой наверху. И вообще в этой квартире, хоть она и коммунальная, было светло – не то, что у Семилетовых на первом этаже, с этим длиннющим мрачным коридором и замызганной общей кухней.

У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они не для мокрых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берёт кусочки разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была небогатой