Кольдиц. Записки капитана охраны. 1940–1945 - Рейнхольд Эггерс

Майор авиации Паддон, бежавший вместе с четырьмя другими «пациентами» из госпиталя в конце апреля и снова пойманный, должен был предстать перед военным судом в Торне в Познани в июне. «Дело» последовало за ним из его бывшего лагеря, где он обвинил немецкого унтер-офицера в краже.

Мы понимали, что эти поездки по военным судам, благодаря которым пленные оказывались за пределами нашего кольца безопасности замка, были настоящим подарком для потенциальных беглецов, а потому, зная досье Паддона, мы послали с ним в качестве эскорта Диксона Хоука. Они ехали всю ночь.

На следующее утро Хорек пришел в тюрьму в Торне забрать своего пленного, чтобы отвести его в суд, но камера оказалась пуста. Суд пришлось отложить на неопределенный срок!

Мы никогда так и не узнали, как бежал Паддон. Должно быть, ему как-то удалось присоединиться к группе британского персонала, работающего в тюрьме, и вместе с ней выйти. Понюхав его одежду, собаки прошли по следу одной из рабочих групп, но след обрывался у болота. Возможно, они сочли трясину наилучшим местом для последнего следа этого неугомонного упрямца! Позже его приятели сообщили нам, что он находился дома в Англии, попав туда через Швецию.

6 июля полицейский отряд снова забил гол голландцам и застукал их за маскировкой дыры в одной из стен. Они проложили еще одну шахту, стремясь компенсировать контрфорс, который мы обнаружили раньше.

Через некоторое время двух голландских офицеров, лейтенантов Винкенбоша и Верли, поймали в помещении для мытья посуды, за проделыванием лаза в задней стене лагерной котельной, находившейся в нашем дворе. В тот же день шумы в стене между нашими помещениями и помещениями заключенных недвусмысленно дали понять, что англичане что-то замышляли. Мы послали полицейский отряд на четвертый этаж над столовой (всегда неприятности в этом юго-восточном «стыке»). Там они обнаружили капитана ван ден Хювеля, лейтенантов Круиминка и Стори-Пьу, вылезающих из англо-голландской дыры, которую они прорыли из столовой на чердак на нашей стороне.

Прошло всего несколько дней, и на нижнем этаже помещений старших офицеров был найден двенадцатифутовый туннель с тремя работающими в нем заключенными. На первый взгляд туннель казался бессмысленным, но вскоре мы догадались, что он шел на соединение с дренажной системой. Из тайника мы извлекли хороший улов, вплоть до самодельной пишущей машинки! Так вот как изготавливались эти первоклассные пропуска, найденные у беглецов!

Но что самое главное, мы нашли закодированное сообщение. Код был простой, и мы с легкостью его вычислили. В послании пленным советовали не пользоваться Лейпцигской центральной станцией и рассказывали, как ее миновать. Контактный номер телефона в Лейпциге прилагался. Отталкиваясь от этого, наша уголовная полиция нашла торговца электрооборудованием. Им оказался немец из старой караульный роты, которую мы удалили из замка как неблагонадежную.

До войны деловой партнер этого человека в Лейпциге был одним из польских офицеров, теперь пленник в Кольдице. Именно между этими двумя и происходил обмен сообщениями, а также вполне приличным количеством инструментов. Мы нашли даже список – фактически это был счет – всех инструментов, которые были отправлены в лагерь, со всеми подробностями, а также партий кофе и сигарет, высланных в обмен через этого человека или через его посредников после его удаления. Пленного, разумеется, мы не могли тронуть, но предатель был сурово наказан.

Я покинул Кенигштайн 26 июля и, после нескольких дней увольнения, вернулся на дежурство в Кольдиц. Оказалось, что наш комендант только что вышел на пенсию. Ему было больше семидесяти. Новый комендант был «новой метлой». Он настаивал на крайней скрупулезности во всей нашей работе, вплоть до последней мельчайшей детали, и имел обыкновение читать частые проповеди (то есть «ободряющие речи»). Например, нашим долгом было, говорил он, подавать пример солдатам. Мы должны настаивать на корректном применении Женевской конвенции и всех ее положений касательно обращения с военнопленными. Мы должны требовать, чтобы они вели себя соответственно. От нас в нашей работе он требовал «бдительности, осмотрительности, самообладания, спокойствия и настойчивости». Он, комендант, подает собой пример. Но он не будет слишком часто наведываться во двор заключенных. Он должен казаться тем, кто он есть, – символом последней инстанции!

Все это звучало очень хорошо, но этот офицер явно не имел представления о том, во что ввязывался или в какое положение пытался поставить нас! Подобные слова звучали очень уместно, когда мы слушали их в уважительной тишине в нашем «казино». Но я не думаю, чтобы они имели равное принятие во дворе заключенных. Единственным реальным изменением, я помню, явилось то, что в течение его командования мы развили наши отношения с партией больше, чем когда-либо.

Одной стоящей идеей, действительно пришедшей в голову этому второму коменданту Кольдица, явились специальные построения в любое время ночи. Но это было сопряжено со множеством неудобств. Во-первых, мы не могли поднять пленных с их коек. Мы не могли сказать, стояли ли они на своих местах, ведь на эти построения они не одевались как положено (вообще-то не делали они этого и на обычных дневных построениях, которые, как они утверждали, были не более чем переклички). Они попросту спускались вниз в той старой одежде, которая попадалась им под руку.

Во время одного из таких чреватых бунтом моментов пропала винтовка, которую чуть позже мы нашли в штанине одного из пленных. Мы послали часовых, чтобы заставить их спуститься вниз. Для этого требовалось сначала одних поднять с кроватей, других вытащить из шкафов. Чтобы открыть дверцу шкафа, одному из часовых пришлось на секунду поставить свою винтовку на пол – в это время она и исчезла.

В другую ночь специальное построение было проведено только для французов. Остальные пленные стояли у окон и орали через решетки. ЛО был вне себя. Весь караул созвали во двор и под оглушительный гром насмешек выстроили лицом к зданиям на восточной стороне.

«Отойдите от окон!» – кричал наш дежурный офицер.

Никто не обратил на него никакого внимания. Крики продолжались.

«Целься!» Караул нацелил винтовки на окна.

Наш ЛО-1, которого почти не было слышно в поднявшемся гвалте, заорал: «Если этот крик не прекратится, я отдам приказ стрелять!»

Один из караульных, уставший больше остальных, поднял дуло недостаточно высоко. На самом деле он опустил его так низко, что оно оказалось направленным в голову французского офицера, стоящего напротив него.

«Hoher!»[43] – заорал во всю глотку француз.

Его акцент был таким жутким, что караульный решил, будто услышал приказ «Feuer!»[44].

Он нажал на спуск. Они все нажали. Девятнадцать выстрелов ударили по окнам. Но каким-то невероятным чудом никого не задело.

Всего этого наш новый комендант просто не понимал. Недисциплинированность, взяточничество, кража – он к этому не привык. Он пришел с фронта и с подобным типом поведения не мог справиться вообще. Ореол его авторитета поблек. Если бы мы выполняли его приказы дословно, в каждой камере сидело бы по пять человек, причем четверо из них занимали бы ее перманентно, а в помещениях, скорее всего, вообще бы никого не осталось!