Дядьки - Валерий Айрапетян

— Есть, — сказал я.

— Готово, — подтвердил Семен.

Мы помылись и, засев в комнате для персонала, пили кофе, курили и молчали. Семен докурил, с наслаждением зевнул и ушел досыпать в пустую палату.

Я включил телевизор и растянулся на блеклом клетчатом диване. По «Культуре» давали симфонический концерт. Кудрявый дирижер тряс головой, как обдолбанный панк, и разил палочкой неведомого врага. Я улегся поудобнее, закрыл глаза и накрыл их сверху ладонью. Музыка то гасла, то вспыхивала множеством зарниц. Внезапно оркестр смолк, и из возникшей тишины полились знакомые пассажи второго рахманиновского концерта. Играл какой-то известный пианист. То, что он известен, я уяснил после внушительных и продолжительных аплодисментов, раздававшихся всякий раз, как прекращалась музыка. Звуки приходили из полого мрака и уносились в зияющую темноту. Пустота была плодовита, как исламская женщина. Композиции сменялись, маэстро приступал к исполнению очередной, я это понял по резко стихшим аплодисментам и даже привстал, чтобы взглянуть на этого кудесника да прочесть внизу экрана название произведения. Маэстро оказался пожилым евреем и имел могучие брови; от игры их подкидывало вверх и разводило в стороны, как Дворцовый мост. Встретив на улице, примешь такого за постаревшего физика, скептика и ворчуна. За пределами рояля ему была уготована незавидная роль старика, за роялем же он поигрывал вечностью, как младенец. Зачинаемые им аккорды принадлежали Листу, что-то там про «Ад» Данте. Я снова прилег и закрылся от света, но в ординаторскую вошла врач Степанова, так что мне пришлось встать, изобразив бодрость и готовность к труду.

— Там аварию привезли, девушка с разрывом органов, пойдем, поможешь, если что, — сказала она и вышла из кабинета.

Я влепил ступни в тапочки и поспешил в операционную.

Из операционной доносились короткие спешные команды и следовавшая за ними возня. Нацепив маску, я вошел. Вокруг операционного стола сгрудились врачи, среди них я узнал начмеда клиники, известного профессора, с лицом положительного советского киногероя. Несмотря на административную должность, начмед продолжал оперировать.

Меня удивило непривычное для ночи обилие врачей, присутствие начмеда и чуждая персоналу «горячих» отделений суета. Все это казалось странным.

Тут из-за спины у меня вырос взъерошенный Семен. Поспать ему явно не удалось.

— Я все выяснил в приемном, там наши ребята на дежурстве, — напарник гадливо морщился: все имевшиеся в наличии лампы были зажжены. — В общем, тут Санта-Барбара, не меньше…

Семен говорил, примкнув к моему уху. Я слушал, не отрывая глаз от происходящего. Тело все еще скрывалось кордоном врачебных спин. Повисшее в воздухе напряжение передалось и мне; хотелось растолкать врачей и скорее приступить к делу.

Согласно рассказу Семена, пострадавшая была супругой господина, возглавлявшего не то силовую, не то финансовую структуру города. На ее день рождения он преподнес подарок: новое авто и водителя в качестве модного приложения.

На третий день после знаменательного дня, экономя время, водитель проскочил на мигающий зеленый, поймав правым пассажирским боком летящий КамАЗ.

Семен рассказывал, что водитель получил четырнадцать переломов, но никак на них не реагировал, а, лежа в приемном покое, повторял, как мантру: «Все, мне пиздец… Все, мне пиздец…» Врач, осматривавший пострадавшего, напоролся на леденящий душу смех, когда намекнул ему об уголовной ответственности. «Черви сожрут раньше», — шипел и смеялся тот.

У женщины выявили разрывы внутренних органов и множественные переломы. Сильно ушибся головной мозг, хотя и не дал кровотечения. Прогноз складывался наихудший. Говорить о жизни после таких травм было бы непрофессионально. Но на спешном консилиуме все же решили оперировать.

Семен окончил свой рассказ и уставился в пол. В нем странным образом уживались почти девичья застенчивость и напористый профессиональный цинизм.

Вскоре мне надоело ничего не видеть, так что я обошел стол и встал у его ножного торца. Я посмотрел на тело и вздрогнул, попытался вдохнуть, но вдоха не произошло, как если б в лицо мне ударил сильный ветер.

Открывшаяся красота проникла в меня почти насильственно, так очевидна была ее мощь. Тело такой прекрасности, такой глубокой нордической чистоты не встречалось мне ни до, ни после. Есть женщины, за которыми неотступно следует весна — со всеми своими цветами, ароматами и надеждами. И даже здесь, в роковой для себя час, лежа на холодном стальном столе, надломленное тело источало апрельскую свежесть, и красота лучилась из него, как нимб. Я заметил, как по правой половине туловища грозно выбухают гематомы, и поражение этой цветущей жизни стало для меня очевидным.

Тем временем операция началась.

Начмед, будучи торакальным хирургом, работал на грудном отделе. Ему ассистировали два хирурга. Сестра подавала инструменты и заряжала иглы шовной нитью. Оперировали почти молча. Команда у начмеда была сработанная: хватало взгляда или движения головой, чтобы передать информацию и быть верно понятым.

Вскрыв полость, начмед принялся кроить легкое, отсекая размозженную ткань от здоровой. Ассистенты перевязывали сосуды кетгутом и промокали кровь. Было видно, как слева тревожно бьется небольшое розовое сердце. Верхушка его подпрыгивала, будто пыталась вскочить и придать органу вертикальное положение.

Многоокая хирургическая лампа жадно пялилась в рассеченную грудную клетку. Литые, замазанные йодонатом груди, большие и сильные, сошли к бокам и лежали сейчас на локтевых сгибах.

Иногда начмед останавливался, глубоко вздыхал и вертел головой, точно студент, вытянувший на экзамене роковой билет. Потом над вставшим сердцем бились кардиологи, но смерть имела больший стаж, и врачи поникли, как дети, посрамленные грозным родителем. Длилась операция около четырех часов. За это время сменили друг друга три пары хирургов. Три полости отворились, как шкатулки. Двенадцать рук, словно апостолы, несли телу благо надежды. Когда все реанимационные мероприятия не дали результатов, была констатирована смерть. Органы сложили внутрь и наспех зашили кожу. Семен стоял рядом со мной, и я впервые увидел его страдающим. Рельефные желваки блудили по его щекам, как амбарные мыши, глаза болезненно сузились.

Начмед двумя рывками сорвал с себя перчатки и уставился на труп, по туловищу которого, от ключицы до лобка, местами прерываясь, тянулся грубейший шов, похожий на сырую заплетенную колбасу. Потом еще раз вздохнул, погладил свои большие ладони, развернулся в один прием и вышел из операционной, твердый и решительный, как самурай.

Через минуту влетел Курамагамедов и, кивнув на тело, сказал: «Убэрайте».

Семен привез каталку. Не надевая перчаток, мы взялись за остывающие конечности и тут же взглянули друг на друга. Нежность подавшейся плоти была непривычной для нас. Ни Семену, ни мне не приходилось прикасаться к женщине с такой кожей. Лишенное жизни, битое, вспоротое и зашитое тело все еще изумляло природной щедростью и редкой ухоженностью. Семен приподнял голову умершей, снял с нее хирургическую шапочку, и живые русалочьи волосы хлынули на плечи и грудь. Хлористый эфир операционной накрыла пряная волна цветущего луга.