Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

В тот период жизни я не могла обрести удовлетворение – это стало для меня источником величайшего стыда и вечной тревожности. Однажды в три часа ночи, лежа без сна, я подумала, что всегда в глубине души боялась одного: того, что мое рождение лишь ошибка, сбой в программе, оставивший меня без связи с другими и без возможности установить новую связь, настоящую и прочную. Система, которой пользовались остальные, и раньше казалась недостижимой, но побег вместо попытки стать ближе, возможно, окончательно лишил меня доступа к ней.

Я вспомнила одну из статей в New York Post: она вышла, когда вокруг моей книги разразился скандал. В ней приводились интервью с моими родными. Дядя, тот самый, который регулярно присылал мне письма с угрозами, оскорблениями и множеством ошибок, сказал журналисту, что все описанное всегда было основой моих проблем. Дескать, мне просто «недоставало счастья» – несмотря на все, что для меня делала семья: организовала мою свадьбу с хорошим человеком, потратила тысячи на торжество. Очевидно же, я – ненормальная, если и после этого мне недоставало счастья. Разумеется, эта речь дяди была куда менее жестокой, чем его нападки в личной переписке. Обороты вроде «Ты уродина, и лицо у тебя лошадиное», возможно, могли ранить сильнее, но именно его слова о нехватке счастья привели меня к первому психотерапевту. Они задели глубоко спрятанную, но очень чувствительную струну, которая постоянно вибрировала внутри меня от страха, что мне предначертано быть несчастной – и это никак нельзя отменить.

Понять бы только почему. Я жила в красивом доме, окруженном чудесной природой, Исаак пошел в новую школу и выглядел абсолютно счастливым, мы наконец могли не беспокоиться о деньгах, но мое тело сжималось от прежнего страха, словно все это был только сон. Я проводила дни в попытках отвлечься от этих мыслей.

Ричард стал моим первым другом в Новой Англии. Мы познакомились в начале осени 2012 года, когда он только переехал. Высокий, хорошо сложенный, рыжеволосый, высоколобый и веснушчатый, он носил льняные брюки, очки-авиаторы и широкополые соломенные шляпы. Оказалось, он – современный художник-фигуративист[23]; работы, висевшие на стенах его мастерской, перекочевали, казалось, из какого-то таинственного замка: распятый мужчина, подвешенный в остывшем камине ребенок, тонущая в ванне женщина, поднимающийся от только что затушенных свечей дым.

У нас было кое-что общее: мы оба оставили многое позади. Ричард вырос в нищете в трейлерном городке «белой рвани» в Джорджии и заново создал себя, превратившись за прошедшие годы в элегантного, начитанного художника, недавно вернувшегося из Европы и хранившего ее таинственный шарм. Как и я, он вырос в мирах поэзии и литературы. Но даже сейчас, в новом своем «воплощении», обладая впечатляющим резюме, Ричард чувствовал себя не на своем месте, когда сравнивал свои работы с популярными шедеврами мира искусства. Незадолго до этого разговора я читала Эмиля Дюркгейма, и мне тут же пришло на ум слово «аномия[24]». Возможно, оно произвело на Ричарда впечатление – вместе с моей недавно обретенной способностью вспоминать такие термины в беседе: с этого и началась наша тесная и необычная дружба. Оба мы оторвались от чего-то без права вернуться обратно и следовали за неким образом своего истинного «я», но только все больше отдалялись от цели. В этом разделенном изгнании и отчуждении мы стали друг для друга утешением; особенно ощутима наша инаковость стала потому, что даже после обретения финансовой независимости в творчестве мы остались далеки от экстравагантной роскоши, присущей штату, где нашими соседями были Кевин Бейкон и Мерил Стрип.

Поистине великолепной возможностью отвлечься для меня в тот период стала возможность узнать больше о мире искусства, к которому я питала ненасытное любопытство. Ричард позволял мне сбежать. Его ограничивал опыт нищего детства, но он не был евреем; к тому же он сумел взобраться на самую верхнюю ступень социальной лестницы и приблизился к сильным мира сего. Я уже знала, что принадлежность к их кругу определялась не столько деньгами, сколько возможностью прикоснуться к более глубоким и ценным материям. Требовалась целая жизнь, чтобы их получить. Я не могла перестроить себя так, как это сделал Ричард: даже измени я манеру говорить и одеваться, я не смогла бы излучать ту изысканную эксцентричность – не позволяло происхождение. Окружающие всегда будут видеть во мне только еврейку, которая пытается притвориться кем-то еще.

Однако наше сходство перевешивало эти различия, нам обоим известные, и спустя какое-то время я начала видеть в Ричарде брата если не по крови, то по духу. Я проводила часы на теплом от солнца деревянном полу его квартиры, переворачивая плотные блестящие страницы книг по искусству и поражаясь отличным репродукциям, а он садился к мольберту и переносил свет на темный холст. Так я познакомилась не только с полным собранием картин Рембрандта, Вермеера и Хаммерсхёя, но и с менее известными художниками – Эженом Каррьером, Габриелем Метсю, Эндрю Уайетом и Каспаром Давидом Фридрихом. Набрасывая отточенными движениями скетч, Ричард рассказывал мне о Климте и Шиле, о Родене и его возлюбленной Камилле Клодель, о Ренуаре и его музах. Он знал все, что только можно, об истории искусства, и я впитывала это упорядоченное знание. Когда речь зашла об учебе в Нью-Йоркской академии искусств, где Ричард получил стипендию, я тут же поняла, о чем он говорит, описывая, как его, бедного, необразованного студента, жалели и терпели только на словах, пытаясь сохранить иллюзию доступности искусства для всех. А попытки создать что-то вне этих общепринятых рамок в лучшем случае подвергались осмеянию, а в худшем – резкой критике. Справившись с раздражением, Ричард написал письмо скандальному норвежскому художнику по имени Одд Нердрум, который так же пренебрегал ценностями современного искусства, и попросился к нему в ученики. К его удивлению, Одд согласился.

Ричард показал мне его работы. Поразительно – хотя Одд использовал техники, о которых я недавно узнала, присущие голландскому Золотому веку и фламандскому барокко, это не оставляло ощущения вторичности. Картины, написанные толстыми мазками густой масляной краски, казались мне одновременно первобытными и футуристичными, словно пещерный человек объединился ради их создания с художником из грядущей эпохи. Я слушала истории Ричарда об их с Оддом совместных приключениях, испытывая легкую зависть; даже прожитые опосредованно, они оставались великолепны, потому что потрясающая фотографическая память Ричарда и его талант к описаниям находили отражение не только на холстах, но и в рассказах. Такие красноречивые воспоминания о людях и местах я встречала только в романах XIX века.