Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

В тот же день, позже, я сидела в кафе у Триумфальной арки, глядя на ведущую к площади Шарля де Голля аллею могучих деревьев, усыпанных розовато-сиреневыми цветами. Допив чашку café sans lait[27], я почувствовала ком в горле, вспомнив, как каждую весну бабушка радовалась цветущим деревьям, рассказывала мне, как они называются, пока мы шли мимо, объясняла, что делает каждый вид особенным и уникальным. Кедр ценился за ароматную древесину, акация – за изящные, но крепкие листья. Редкие липы напоминали бабушке о Европе. Ей точно понравился бы Париж. Жаль, что ей не довелось его увидеть.

Ребенком я часто видела, как бабушка каждое утро зажигает традиционную для иудаизма свечу-йорцайт[28] и ставит ее на один и тот же стол, где она будет гореть сутки, пока не придет время зажечь новую. Таков был обряд поминовения, вот только в данном случае нарушались все его каноны. Поминать давно усопших запрещалось: по иудейским законам оплакивать умерших можно было максимум год. После горевавший обязан был жить дальше: нужно принимать волю Господа. Но бабушка никогда не переставала жечь эти свечи. Она оправдывалась, что сегодня свеча горит за одного, а завтра – за другого, но я знала: это пламя олицетворяет души всех ее близких, от двухгодовалой сестрички до семнадцатилетнего брата, погибших в газовых камерах Освенцима.

Я смотрела на цветущие деревья, на подсвеченные солнцем лепестки и спрашивала себя: «А хотела ли вообще моя бабушка увидеть Париж?» Как бы воодушевленно и тепло она ни вспоминала Европу, я ни разу не слышала, чтобы она выразила желание вернуться. Неужели весь континент превратился в ее восприятии в выжженную пустыню загубленных душ, залитую кровью? Или она чувствовала, что Европа отвергла ее, выплюнула и изгнала в Америку, отказываясь признать законность ее рождения?

Как бы то ни было, вот она я, сражаюсь отчасти с тем, с чем сражалась и моя бабушка, чувствуя себя одновременно отвергающей, отвергнутой – и дома. Этот эмоциональный коктейль сбивал с толку, но я ощутила, как внутри что-то шевельнулось.

Прошло четыре месяца, и я снова оказалась в Париже, где ужинала с молодой оперной певицей, на шее которой поблескивала серебряная звезда Давида. Ее звали Милена, и мы познакомились благодаря группе идишистов[29] в Нью-Йорке. Отец ее был марокканцем, семью которого во время войны спасли берберы, мать – польской ашкеназкой, выросшей с выжившими. Сама Милена, еврейка, знала о прошлом, но не имела к нему прямого доступа и учила идиш, чтобы восстановить связь с наследием предков. Сейчас она собиралась исполнять старинные песни на этом языке и искала того, кто поможет ей восстановить их. Узнав о моем приезде в Париж, Милена спросила, не откажусь ли я спеть их под запись.

Я приехала на следующий вечер после Рош а-Шана[30], и она повела меня в синагогу масортим, европейского движения консервативных евреев, на вечернюю молитву, объяснив, что ее раввин – эльзасский еврей. Ей казалось важным это уточнение: у раввина, его жены и детей были очень светлые волосы и светло-голубые глаза, каких я никогда не встречала в еврейских общинах. Они походили не на еврейскую семью, а на супермоделей из Скандинавии. При этом у части присутствующих были марокканские корни, и прихожане чередовали опереточные интонации ашкеназских молитв с напевными мелодиями Магриба.

Милена не слишком хорошо говорила на английском, а я владела французским на уровне, который не дотягивал даже до среднего туриста, поэтому мы в основном общались на идише. Он оставался моим родным языком, но, уехав, я погребла все воспоминания о нем очень глубоко в твердой уверенности, что ничего из них мне никогда больше не пригодится. Извлекать их сейчас снова было немного противоестественно. Для Милены это был язык воспитавшей ее женщины, и она учила его на частных уроках три года. Другие евреи стремились стать неотличимо похожими на парижан, но ее это сходство не беспокоило: ей важно было узнать, кто она на самом деле, и хотелось получить разрешение этим гордиться.

Раввин вел проповедь на французском, поэтому Милена часто склонялась ко мне и шепотом переводила на идиш краткое содержание его речи. Паства косилась на нас с любопытством. Я догадывалась, что на идише здесь говорили редко. Когда-то он был языком и этих людей, но вышел из гетто и стерся с карты Европы. На ту службу по случаю Рош а-Шана, едва ли не главного иудейского праздника в году, пришло всего двенадцать человек. Даже самые неверующие евреи в этот день приходят в храм почтить Бога. Оставалось предположить, что в Париже просто осталось слишком мало евреев, и в этом не было ничего удивительного: здесь наверняка вычистили всех, кто остался, и примерно то же я ожидала увидеть и по всей Европе. До сих пор жизнь только доказывала это мое предположение.

Стоило службе закончиться, как мы с Миленой поспешили к метро, чтобы успеть на праздничный обед в саду ее тетушки, жившей недалеко от Бельвилля. В дом мы зашли сбоку, через пару раздвижных дверей, ведущих в закрытый зеленый двор. Внутри оказалась хорошо освещенная, полная людей и шума комната, где собралось двадцать человек – друзей и родственников со всего мира. Одновременно здесь звучало сразу шесть языков. Угощение уже принесли и расставили по столам; я заметила среди предложенных блюд традиционную фаршированную рыбу и зерна граната, но было там и многое, что показалось мне экзотическим и незнакомым. У одного из мужчин был яркий головной убор, другие носили вязаные белые шапочки. Милена села напротив меня и по-французски представила мне всех гостей, но я не могла найти себе собеседника: пара рядом со мной приехала из Израиля и говорила только на иврите, мужчина справа оказался венгром – ни английского, ни идиша он не знал. Наконец девушка напротив представилась немкой, и я впервые в жизни попыталась превратить свой идиш в немецкий в попытке быть понятой.

Наблюдая за этими полными жизни людьми, я поражалась тому, как верила все это время, будто верный способ быть евреем – только один. Это убеждение привили мне в детстве, и я считала, что все остальные просто притворяются. Даже когда в круг моего общения вошли представители американской общины ашкеназов, я продолжала сталкиваться с тем же универсальным подходом к практикам иудаизма. И мне в голову не могло прийти, что по другую сторону Атлантического океана лежит целый новый мир различных интерпретаций и традиций.

На следующее утро я решила посетить старый еврейский квартал Парижа. Не без волнения я пересекла Сену на велосипеде, стараясь не столкнуться с машинами. Раньше мне не приходилось садиться на велосипед в городе, а теперь – посмотрите! – я ехала по Парижу! В тот момент я чувствовала себя моделью из рекламы французских духов.