Застывшее время - Элизабет Говард

Стелла выбрала «Мадам Бовари».

– Я бы взяла в оригинале, но у тебя, кажется, с французским не очень, – пояснила она. Луиза, пытавшаяся скрыть от подруги тот факт, что ее французский в зачаточном состоянии, не стала спорить. После мучительных раздумий она выбрала «Ариэля» Андре Моруа. Ей было неловко, поскольку «Мадам Бовари» стоила два шиллинга, а «Ариэль» в мягкой обложке издательства «Пингвин» – всего шесть пенсов, однако она понимала, что Стелла обязательно высмеет подобную щепетильность.

– Это книга о жизни Шелли, – сказала она.

– Вот и хорошо: я о нем мало знаю, – отозвалась Стелла.

Решено было надписать книги дома. По дороге придумывали всякие глупости, которые другие девочки из школы могли бы подарить друг другу.

– Помаду, тальк, брелоки для браслета, маленькие записные книжечки, куда записывают дни рождения! – Таковы были некоторые из предположений, пока Луиза не вспомнила Нору и не сказала, что им не стоит считать себя лучше других.

– А почему нет? Так и есть. Было бы с чем сравнивать – ты только посмотри на них!

– Знаешь, учитывая твою демократичность, ты удивительно высокомерна!

– А вот и нет, я просто говорю правду. А ты так недемократична, что привыкла считать людей ниже себя. По-твоему, лучше проявить доброту и солгать!

– Однако между людьми, которые имели возможности, но не воспользовались ими, и теми, у кого их не было, есть разница!

– Да, есть, поэтому я и презираю наших соучениц. Почти все они гораздо богаче нас, и расходы на образование для них ничто, тогда как большинство людей – в первую очередь девочек – не имеет никакой возможности получить хорошее образование. Взять хоть твою семью! Все мальчики отправлены в школу, где их учат латыни и греческому, а у тебя всего лишь гувернантка!

Стелла обучалась в школе Святого Павла, где к образованию девочек подходили серьезно. Было ясно, что она достаточно умна и готова к поступлению в университет.

– Мисс Миллимент старалась, как могла. Она просто слишком добра к нам и позволяет лениться, чем я и пользовалась. – Луиза постепенно начинала осознавать пробелы в своих знаниях: классические и современные языки, политэкономия, текущие события – объем приводил в ужас.

Стелла быстро взглянула на нее и сказала:

– У тебя все будет хорошо – ты ведь стремишься к знаниям и даже сделала выбор профессии.

– Мой отец считает, – заметила она позже, когда они вместе принимали ванну перед концертом, – девочек нужно обучать ровно так же, как и мальчиков, чтобы они не наскучили мужу и детям. Или – в случае, если судьба сложится иначе, – себе.

– Забавно, я думала, твои будут за обедом говорить о политике, и ужасно переживала.

– Сегодня просто не тот день. Папа не хотел раздражать Питера перед концертом.

И вместо этого они поспорили о русской музыке, подумала Луиза, но промолчала. Ей было в новинку подмечать такие вещи и составлять о них собственное мнение: дома все воспринималось как должное. Наверное, это признак взросления – она становится старше и… интереснее?

Похоже, семья расцветала в атмосфере скандалов. Вечером Стелла с матерью устроили сцену по поводу платья, которое та решила надеть на концерт. По сути, это было не платье, а красный свитер и плиссированная юбка в черно-белую клетку. Мать заявила, что наряд слишком неформален для мероприятия. Вскоре повышенные голоса привлекли внимание: открылась одна из бесчисленных дверей в коридоре, и оттуда вышел отец с жалобами на невозможность сосредоточиться в таком гаме. Впрочем, он тут же с удовольствием вступил в перебранку: раскритиковал идею жены насчет бутылочно-зеленого бархата и принялся настаивать на кремовом шелке. На это Стелла возразила, что ему сто лет в обед, и вообще слишком короткий. Оба родителя цитировали вкусы Питера, хотя и не сходились во мнении. Миссис Роуз заявила, что ему будет стыдно, если сестра явится на концерт, одетая как на пикник, а мистер Роуз предполагал, что ему не понравится такое настойчивое привлечение к себе внимания. Стелла возразила, что если наденет шелк, друзья Питера умрут со смеху. Тут подошла тетя Анна и внесла свою лепту, предложив к клетчатой юбке розовую блузку. Это временно объединило против нее остальных; прислонившись к стене, она принялась взволнованно кудахтать. Мистер Роуз разговаривал на повышенных тонах, артикулируя с противной четкостью, как обращаются с идиотами или иностранцами.

– Все очень просто: ты наденешь шелк и сделаешь, как тебе велено!

На это дочь с матерью дружно вскрикнули. Стелла залилась слезами, миссис Роуз, взволнованно дыша, скрылась в своей комнате и вскоре вернулась с бледно-зеленым шерстяным платьем и приложила его к дочери.

– Отто, Отто, разве это не подойдет? – патетически восклицала она, и слезы медленно струились по ее прекрасному лицу.

Мистер Роуз критически оглядел обеих, оценивая подобающую степень мольбы с одной стороны и угрюмое молчание с другой. Подойдет, уронил он наконец. Как ему все это надоело! Ему вообще неинтересно, что там дочь собирается надеть – уже достаточно взрослая, чтобы по своей воле делать из себя пугало, если заблагорассудится! Ему до этого нет никакого дела! С чего вообще они подняли такой шум? Он страдальчески улыбнулся с видом усталого мученика и закрыл дверь, оставив женщин наедине с зеленым платьем. Миссис Роуз снова вздохнула и бодро прошла по коридору к себе, как будто ничего не случилось.

– Слушай, а мне-то что надеть? – опасливо спросила Луиза у подруги.

– А, что хочешь! Тут они возражать не станут.

В это верилось с трудом, однако у нее с собой почти ничего не было, и поскольку лучшее платье она приберегла для театра, оставался лишь твидовый сарафан с кремовой блузкой, которую тетя Рейч подарила ей на Рождество.

При мысли о Рождестве ей стало не по себе, даже взгрустнулось. Праздники провели, как и всегда, в Большом доме, и хотя все старались делать непринужденный вид, привычной атмосферы достичь не удавалось, хоть и нельзя было точно определить, что именно шло не так. Все получили свои носки с подарками, правда, без мандаринов, и Лидия расплакалась – решила, что про нее забыли. Ни мандаринов, ни апельсинов, ни даже лимонов – как следствие, на второй день пришлось обойтись без традиционных лимонных тарталеток. Все это, конечно, мелочи, но в сумме… В доме стало холоднее, начались перебои с горячей водой, поскольку плита поглощала очень много угля, и бабушка заменила все лампочки на тусклые, чтобы поберечь электричество. Пегги с Бертой, горничные, вступили в Женские вспомогательные силы ВВС, а Билли ушел работать на завод. Сад теперь выглядел по-другому: в цветочных клумбах Макалпайн выращивал овощи. Он кряхтел помаленьку, вечно в плохом настроении, поскольку ревматизм разыгрался еще пуще. Бабушка пыталась найти ему помощницу, но первая же ушла через неделю – тот молча ее игнорировал и постоянно жаловался за ее спиной. Из лошадей остались только две старые, так что конюх Рен теперь помогал по хозяйству, рубил дрова, красил крышу парника. Он все еще носил блестящие кожаные гетры и твидовую фуражку орехового цвета, что, по мнению Полли, так не шло его свекольной физиономии, но как-то сник и часто разговаривал сам с собой жалобным тоном. Дотти повысили до горничной, и миссис Криппс пришлось брать на кухню молодую девчонку, толку от которой, по ее словам, ни на грош. Бриг, кажется, еще больше ослеп и теперь заставлял тетю Рейч три раза в неделю возить его в Лондон, в контору. Та шутила, что работает «очень личным секретарем». Тетя Зоуи ждала ребенка, ее вечно тошнило, и она лежала на диване с зеленым лицом. Тетя Сибил – наконец-то она похудела – все время раздражалась, особенно на Полли. Та, в свою очередь, говорила, что она совершенно избаловала Уиллса и вымотала дядю Хью постоянными тревогами о нем. А мать! Иногда Луизе казалось, что Вилли ее по-настоящему ненавидит: не желает слушать ни о школе, ни о подруге, критикует внешность и одежду, которую дочь купила на свое содержание (сорок фунтов в год на всё, повторяла мать жестким тоном). Она не одобряла того, что Луиза отращивает волосы – а как же быть актрисе, вдруг понадобится играть пожилую даму с пучком. Жаловалась, что дочь не делает ничего полезного, пыталась отправить ее в постель в совершенно несуразное время и обсуждала ее с другими людьми – прямо при ней! – словно мелкую преступницу или идиотку: заявляла во всеуслышание, что Луиза не выполняет обещаний, совершенно поглощена собой, ужасно неуклюжа – трудно представить, что она будет делать на сцене! Последнее ранило больше всего. Кульминацией стала сцена на второй день праздников, когда Луиза нечаянно разбила любимый бабушкин чайник: кипяток из горлышка выплеснулся ей на руку, и она уронила чайник на пол. Держа обожженную руку, она в ужасе уставилась на пол, залитый чаем, – повсюду валялись чайные листья и осколки фарфора. Прежде чем кто-то успел что-либо сказать или сделать, ее мать прокомментировала саркастичным тоном, неудачно имитируя свою подругу Гермиону Небворт: