Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

сказывается в той свободе, с которой она относится к языковой норме, и во вкусе к «самовитому» слову, речевому абсурду, просто зауми, которую она протаскивает под сурдинку реалистической мотивировки: «Покрась уши, – советует героиня „Птичьего королевства“ своей сопернице, – не выходи на сцену с мертвым ухом», – почти «Будьте добры, причешите мне уши» Маяковского. Влюбленный в героиню директор театра «однажды заныл от невозможной тоски и сказал тонким голосом: „Лапшоничка, тюрька, карасик“. <…> В другой раз он произнес: „Ах, ты мой чигалдуй, кубастик“» (с. 57–58).

Бромлей наслаждается детским языком с его лишь угадываемыми подобиями слов – ребенок называет себя «Виткий Митич» и молится: «Басавен под чиева таево», – упивается ломаной речью француженки: «Она талант <…>? – И да и нет: выучкина, вышкольная» (с. 22), «я не вытараскиваю… не вытащиваю сор из избы» (с. 57), и речью пьяниц в пригородном поезде: «Ну, конечно, если они показывают из себя такую комбинацию и поведение против закона <…> – сколько этой ужасти имеется в человеке» (с. 41).

Невинное сладострастие речи, вкус к звучанию слова доходит у Бромлей иногда до гениальности:

«Это было в театре. В каком слове есть еще эта „еа – еа“. Ураганная легкость этих „еа“ – она сделала меня безумной, и топот этих двух „т“ – театр – они мне вытоптали сердце. Тело этих двух „т“ тяжело – это тело толпы. Страх, смотр, смерть – вот финальный звук слова театр, жестокого, нечеловеческого слова» (с. 73).

«Птичье королевство» было самой успешной из прозаических вещей Бромлей. В следующем году повесть была переиздана массовым тиражом в библиотеке «Огонька» – это обеспечивало широкую известность.

Эмоциональный спектр повести невероятно богат. Но, удивительным образом, рецензент «Красной нови», подписавшийся «Михаил Павлов», оценил повесть «Птичье королевство», с ее пронзительными и точными наблюдениями, крайне низко, ничего умней не придумав, как обвинить героиню Бромлей – в истеричности:

«Ведь человека тут не видать, есть только всячески кривляющаяся и любующаяся собой кукла. Современный читатель столько сам пережил большого, настоящего горя и восторга, что заниматься всей этой дамской истерикой ему просто некогда и неинтересно»[142].

Но это несправедливо. Это страстное письмо, не похожее ни на что в русской литературе – может быть, кроме раннего Маяковского. Ключ к нему дает внутренняя – еще вахтанговская – установка автора на максимальную экспрессию, на экстатичность:

«Другого раза не будет; я собираю в себе последнюю дерзость, я сдираю с себя всякую скорлупу. Пишите так, как будто в последний раз в жизни, и так я буду играть. Как перед смертью. Ничего не оставить про запас. А потом…» (с. 40–41).

Русское «франсианство»: ангелы приземляются в Москве («Из записок последнего бога»). Особняком в книге 1927 года стоит новелла «Из записок последнего бога». Здесь Бромлей продолжает ту фантастическую, мистериальную линию, которую она начала в двух своих ранних пьесах. Написанная причудливо и неровно, эта новелла интересна и идейно – в проекции на политический момент и как одно из редких проявлений влияния Франса на новую русскую литературу. Апокалиптическая мистерия «Из записок последнего бога» Бромлей – это ее собственное «восстание ангелов», новелла, концептуально близкая к прототипическому роману Анатоля Франса. Здесь, как и у Франса, бог-отец жесток и несправедлив, только восстает на него не Сатана, как у Франса, а младший отпрыск – недоразвитый, неудачный ребенок. Бога-отца автор именует странным немецким именем Рейтемейнросс. (Ross – по-немецки «скакун, жеребец, благородный конь». Все имя означает: «верхом на моем скакуне», что предвещает прелестный эпизод в конце рассказа, когда Демиург сам превращается в коня.) Возможно, это смешное длинное имя, для Всемогущего совсем не подходящее, намекает на гностическую идею: в небесах правит ненастоящий бог, демиург – у Франса он и назван по старой гностической, еретической традиции «Ялдаваоф».

Рейтемейнросс решает уничтожить погрязшее в самоистреблении человечество и заменить его новым. Он посылает в Москву некоего магистра Виктора, который у себя на даче, на Воробьевых горах, строит ужасный аппарат, предназначенный для того, чтобы стереть человечество с лица земли. В этого магистра демиург в нужные моменты вселяется сам.

Герой повести – меньшой, неудачный сын Бога – награжден именем Хольдер Вейне: от Holder – светлый, как в выражении «mein holder Angel» (мой светлый ангел), и «Weine» – плачу, кричу, то есть что-то вроде «светлый плакса». Он не согласен с решением отца. Желая узнать, что такое земля, он просит ее образчик, и ангелы ему приносят кочку с болота:

«На ней был мох такой густой влажности, такой шершавый, и трава в виде зеленых мягких блюдечек с позолотой – не умею передать запаха этой субстанции, но я и двое ангелов, мы отяжелели и, потеряв рассудок, сидели не корточках около этой кочки и касались ее пальцем, пьянея» (с. 212).

Бромлей, развивая топос «кочки», будит ассоциации с блоковским всепрощающим «болотным попиком», милующим всякую тварь – прямое противопоставление с ожесточившимся на свое творение демиургом. Хольдер по контрасту понимает, что он недовоплощен: «За этот комок влаги и зелени я отдал бы тысячу таких жизней, как моя» (там же). Он влюбляется в землю:

«Я вижу одно: люди, блаженные живые <…> не знают о счастии безмерном, о счастии бесспорного бытия, о блаженстве своей ощутимости, о великолепии земли и плоти, к которому я, исчезая, ревную с нестерпимой страстью» (с. 213).

Этот культ жизни – в духе «философии жизни» Дильтея – очевидно, прочитывался как призыв признать законными человеческие потребности и право на жизнь и тем самым замирить замученную страну, раздираемую классовыми и сословными репрессиями. С другой стороны, параллели проникновению философии жизни в русскую литературу можно найти у Замятина в «Повести о самом главном» или у Бабеля – возможно, их общим претекстом была повесть Казимира Эдшмида о Вийоне, напечатанная тем же Замятиным в журнале «Современный Запад» в 1923-м. Бромлей много раз «обобщает» свой новый «символ веры»: в конце повести, примирившийся с миром, Рейтемейнросс поет гимн земле:

«Ты лежишь подо мной, отделенная пустотами от моих сияющих материков… Твое дыхание, черный смрад и красная музыка; в твоей крови грязь, и смерть, и музыка! <…> Ты плоть, плоть, плоть, цветущее гниение, и я люблю тебя» (с. 267).

В какие-то моменты в риторике автора слышатся бабелевские нотки.

Хольдер подозревает, что настоящая причина жестокости отца – это исчезновение у людей веры. Лютуя, бог-отец самоутверждается. Несомненно, это коррелирует с разочарованием в правящей идеологии Советской России: всем очевидно было, что насильственное осуществление ее ни к чему доброму не привело и не приведет, но репрессии только усиливались. Ангелы Хольдера представляют собой более прочную силу: