Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Дж. Эванс

Таким же важным и таким же шокирующим был отказ победивших государств разрешить объединение Германии и немецкоговорящей части Австрии, что означало бы исполнение самых смелых мечтаний 1848 года. Когда входившие в состав Габсбургской империи страны в самом конце войны отделились, чтобы образовать национальные государства, такие как Венгрия, Чехословакия и Югославия, или чтобы присоединиться к новым или старым соседям, таким как Польша или Румыния, около шести миллионов немцев, оставшихся в Австрии на территории между Германией и Италией, по большей части считали, что самым лучшим вариантом будет присоединение к Германскому рейху. Практически никто не считал «обкусанную» Австрию политически или экономически жизнеспособной. Многие десятилетия подавляющее большинство ее населения считало себя главной этнической группой в многонациональной Габсбургской монархии, а те, кто, как Шёнерер, выступали за решение 1848 г. — отделение от остальных и присоединение к Германскому рейху, — считались помешанными маргиналами. А теперь Австрия вдруг оказалась отрезанной от своих внутренних районов, в особенности от Венгрии, от которой она раньше так сильно зависела экономически. Она с трудом содержала столицу Вену, население которой, раздувшееся из-за внезапно ставших ненужными бюрократов и военных чиновников Габсбургской империи, составляло больше трети всей численности нового государства. Что раньше казалось политической эксцентричностью, теперь начинало иметь смысл. Даже австрийские социалисты считали, что присоединение к более развитому Германскому рейху даст больше шансов на установление социализма, чем попытка пройти этот путь в одиночку[163].

Более того, американский президент Вудро Вильсон в своей знаменитой программе «Четырнадцать пунктов», которую он предлагал принять и другим союзникам, заявлял о том, что каждая нация должна иметь право самостоятельно определять свое будущее, без вмешательства со стороны других[164]. Но если это было сказано применительно к поляками, чехам и югославам, то это, конечно же, должно было быть применимо и к немцам? Оказалось, что не так. Союзники задались вопросом, а за что они, собственно, сражались, если Германский рейх выйдет из войны, имея на шесть миллионов населения больше и получив значительные дополнительные территории, включая один из самых больших городов Европы? Поэтому объединение Германии и Австрии запретили. Из всех условий мира, касавшихся раздела территорий, это казалось самым несправедливым. Защитники и критики позиции союзников могли обсуждать, насколько выгодны или невыгодны другие условия, и дискутировать по поводу их справедливости или по поводу референдумов, касавшихся территориальных вопросов, например в Верхней Силезии, однако по австрийскому вопросу никакого места для споров не было. Австрийцы желали объединения, немцы были готовы к этому объединению, принцип национального самоопределения требовал объединения. То, что союзники запретили объединение, оставалось постоянным источником раздражения для Германии и обрекло новую «немецко-австрийскую республику» на два десятилетия постоянных конфликтов и кризисов. И лишь немногие ее граждане когда-либо верили в легитимность существования этого государства[165].

Многие немцы понимали, что основанием для запрета на объединение Германии и Австрии, как и основанием многих других пунктов Версальского договора, союзники сделали статью 231, которая обязывала Германию принять на себя «единоличную вину» за развязывание войны в 1914 г. Другие статьи, такие же оскорбительные для немцев, требовали суда над кайзером за военные преступления. Немецкие войска действительно совершали много жестоких действий во время вторжения в Бельгию и северную Францию в 1914 г. Однако несколько дел, рассматривавшихся в Лейпциге в немецком суде, практически одинаково завершились ничем, поскольку немецкий суд не признавал законности большинства обвинений. Из 900 обвиняемых военных преступников, изначально отобранных для проведения суда, только семеро были признаны виновными, тогда как десять были оправданы, а для остальных процесс полностью так и не состоялся. В Германии укоренилось представление, что вся концепция военных преступлений и даже само понятие законов войны были сомнительным изобретением победителей, основанным на лживой пропаганде о воображаемых жестокостях. Все это во многом определило поведение немецких войск во время Второй мировой войны[166].

Подлинной целью статьи 231 тем не менее было обеспечение легитимности установленных союзниками финансовых репараций для Германии. Они должны были компенсировать, в первую очередь французам и бельгийцам, ущерб, причиненный за четыре с четвертью года немецкой оккупации. Франция и Бельгия получили торговые суда общим водоизмещением более 2 млн тонн, 5000 железнодорожных двигателей и 136 000 вагонов, 2,4 млн тонн угля и многое другое. Финансовые выплаты должны были производиться золотом в течение многих лет[167]. А на случай, если бы это не помешало Германии финансировать восстановление своей военной мощи, договор также устанавливал максимальную численность армии — 100 000 человек — и запрещал использование танков и тяжелой артиллерии. Шесть миллионов немецких винтовок, более 15 000 самолетов, свыше 130 000 пулеметов и огромное число другого военного снаряжения должно было быть уничтожено. Немецкие военные суда были демонтированы, Германии было запрещено строить новые большие суда и иметь какие-либо военно-воздушные силы. Таковы были условия мирного договора, поставленные перед немцами западными союзниками в 1918–19 гг.[168]

II

Большинство немцев встретило все это со скептической тревогой[169]. Чувство негодования и неверия, которое обрушилось на высшие и средние классы немецкого общества как взрывная волна, было практически всеобщим и оказало сильное влияние на многих сторонников умеренных социал-демократов из рабочего класса. Большинство немцев чувствовали, что международная мощь и престиж Германии после объединения в 1871 г. постоянно повышались, а теперь внезапно страна оказалась выброшенной из списка великих держав и покрыта незаслуженным позором. Версальские соглашения были осуждены как навязанный мир, продиктованный в одностороннем порядке без возможности переговоров. Энтузиазм относительно проведения войны, демонстрировавшийся огромным большинством немцев среднего класса в 1914 г., обернулся жгучим негодованием, вызванным условиями мира четыре года спустя.