Ангел Спартака - Андрей Валентинов

Только не в поцелуях ее мокрых дело. Праздник в этот День у совершеннейшей. Какой? Неважно какой, только на праздник гости приходят, а чем в славной Капуе людей поразишь? Мрамором да мозаикой? Такое и у других совершеннейших имеется. А вот когда среди гостей сиятельная Фабия Фистула в кресле почетном восседает, а рядом с ней на ложе сенатор Гней Юлий пристроился!

Потому и позвали — и меня, и дядю. Просто все, только простоте этой ошибиться нельзя. Узнать меня мудрено, целый час лицом занималась, а уж прической — все два. Только лицо и прическа — не все. Хорошо еще, навидалась я сиятельных с совершеннейшими что в Риме, что нашей Аквилее. И девочки, которых Аякс пригласил, проворными оказались. Провели, рядышком стали. Чего надо — подадут, чего надо — принесут. Блюда, понятно домашние рабы таскают, только вот на пирах таких положено одежду менять. Хорошо, что я две паллы захватила!

Если подумать, странно получается. Зачем мне (не мне конечно — сиятельной Фабии!) толпа рабов, когда за медяк всегда народ понятливый нанять можно? Дело сделают — и не убегут. Рабов же и кормить следует, и охранять, и попадаются среди них всякие. Такие, как я, например.

А в общем, пир как пир, почти как в школе Батиата. И кричат громко, и стихи читают, и чаши заздравные к потолку расписному тянут. На блюдах дрозды с жаворонками, тунцы в подливе, креветки в соусе. А вот омар клешней помахал. Здравствовать тебе, знакомец старый! Жаль. недолго.

Только все это — шум на трибунах. Отдыхать рано. Гляжу на меч!

— ...А все беды потому как Карфаген рухнул рухнул нельзя было его рушить нельзя нельзя Катон поторопился Катон из ума выжил Сципион Эмилиан плакал верно плакал. Пал Карфаген римскому своеволию преграды не стало не стало...

— Верно, дядя Юлий, поторопились мы с Карфагеном, ох поторопились!

Сиятельный Гней Юлий Цезарь Агенобарб быстро стал просто «дядей». Тут уж конному декуриону спасибо. Как услышала я с соседнего ложа про нравы и их полное отсутствие («Где же видано женщины по чужим домам ходят дома сидеть им велено дома дома дома шерсть прясть матрона семье опора...»), так и завернула про греков. Про них самих, про язык, а заодно и синекдоху вспомнила. Все греческие синекдохи, мол, хуже собак лагерных, легионерских.

И вмиг стали мы друзьями лучшими. Вовремя! — он меня про мужа покойного расспрашивать да про семью! Из ума сиятельный, конечно, выжил, только вот глаза. Словно бы они его на сорок лет моложе.

— Молодежь чужое любит чужому чужому учится чужым подражает нельзя нельзя не потому что чужое плохо а потому как не велено в том сила римская за то Риму боги власть над миром подарили оттого и помогают избранный мы народ а к избранным счет особый особый ни в чем оступиться нельзя...

Хотела я в очередной раз поддакнуть, только язык застыл. Слыхала я уже. И не так давно. Рискнуть?

— Дядя Юлий! Говорят, что Отец... Отец богов любит не все народы одинаково. Есть народы... избранные. Так?

Копейными жалами сузились зрачки.

— Не говорят а правда правда римляне избраны потому и завет заключил боговидец Помпилий Нума с Отцом богов потому и правил много запретов запретов запретов много только без этого никак. Словно по нити тонкой Рим идет оступится в пропасть рухнет рухнет а эти молодые смеются не понимают не понимают...

Оглянулась я вокруг, не слышит ли кто. На всякий случай, мало ли? Только где там — пируют! Кабан на блюде, у стола карлики пляшут.

...Вот и смотри на меч! Пир-то я, считай, и пропустила. Чего-то носят, чего-то подают, возглашают, Юлию Либертину славят, сиятельного славят, и меня тоже — за компанию. И все мимо, словно я и вправду на арене. А в той лохани серебряной что? Ясно, мурена там бедная. Сейчас вся публика наслаждаться будет, любоваться, как, умирая, рыба эта цвет меняет.

Не повезло рыбке!

— Потерял Рим наш богов богов благоволение потому и беды повсюду и войны а скоро придет глад глад хлад мор земли трясение и скрежет зубовный...

— Погоди, дядя Юлий! — не выдержала я. — Карфаген нельзя было трогать, чаши серебряные в доме держать, белила с румяна опять же. Но не рухнул же Рим!

И вновь — копейные жала в глазах.

— Терпелив Отец богов но не вечно не вечно и не всему чтить чужих богов грех но больший грех есть мало знают об этом тайна тайна потому что нельзя почитать Врага обращаться нельзя жертвы приносить. Отказались от того предки наши за что и Отцом богов пожалованы а есть такие что готовы готовы жертву принести кровь на алтаре пролить...

Холодно было, жарко стало. Враг? Не говорил Учитель ни о каком Враге!

— Хаос усмирен был Враг в бездну брошен брошен потому и зовут его Отцом Подземным или Невидимым Отцом силу великую имеет только обращаться нельзя двум господам служить нельзя служат гладиаторов этруски выдумали они слуги слуги Отца Подземного гладиаторы рабы Тухулки когда мало не опасно много опасно...

Чуть не крикнула: «Тише!» Ни к чему, конечно, народ на мурену бедную смотрит. Тухулка? Учителя бы спросить! Нет, сама разберусь!

— Прежде гладиаторов мало мало было семейное дело жертвы духам подземным теперь много государственное дело кровавые жертвы жертвы за Рим очистительные жертвы слуги Тухулки адоптация опасна...

Ну почему сиятельный не может говорить по-людски? И половины не разберешь!

— Храмы Тухулки строят в каждой школе школе строят адоптация нельзя шутить вход вход вход в Нижний мир мир Невидимого Отца в его власть людей отдают его слуг плодят множат множат...

Фу ты! Все подряд не запомнишь, по кирпичикам придется. Значит, римляне — избранный народ, Нума заключил с Отцом богов завет, но есть еще какой-то Невидимый Отец...

Антифон

— Кто может отворить двери лица его? Круг зубов его — ужас; крепкие щиты его — великолепие; они скреплены как бы твердою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются. От его чихания показывается свет; глаза у него, как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в бегство; пращные камни обращаются для него в плеву. Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеется. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он над всеми сынами гордости. Поняла, обезьянка?