Роза в цвету - Луиза Мэй Олкотт

Чарли, лучше я выйду на сцену одна, уж больно вы будете среди нас не на месте и испортите то жалостливое впечатление, которое мы должны произвести. – И тут сквозь слезы проглянула улыбка, потому что Фиби посмотрела на стоявшего перед ней щеголя и подумала про коричневые платьица и переднички.

После долгих обсуждений было решено предоставить ей полную свободу действий, семейство же удовлетворилось тем, что будет сидеть в первом ряду и аплодировать.

– Мы прямо мозоли на ладонях набьем, все до единого, а домой тебя отвезем на запряженной четверкой колеснице, вот увидишь, капризная примадонна! – пригрозил Стив, которого совершенно не устраивала простота предстоявшего события.

– Можете запрячь колесницу парой, с меня хватит. Я буду сохранять спокойствие, пока выступаю, а вот потом, возможно, нервы у меня сдадут, и мне хотелось бы уехать прежде, чем начнется суматоха. Я, право же, не капризничаю, просто вы все так ко мне добры, что всякий раз при мысли об этом у меня переполняется сердце, а это может помешать во время исполнения, – пояснила Фиби, роняя слезинку на рюш, который как раз присборивала.

«Никакими бриллиантами ее лучше не украсишь», – подумал Арчи, глядя, как блеснула оброненная капля, а потом ему захотелось тряхнуть Стива, который посмел погладить Фиби по темным волосам и проговорил ободряюще:

– Ну ладно, я буду на месте и увезу тебя, пока другие разбирают перчатки. Не бойся, ты не расплачешься. А захочется – посмотри на меня, я скорчу тебе свирепую рожу и погрожу кулаком, раз уж доброта тебя так сильно расстраивает.

– Не откажусь, потому что я собираюсь исполнить одну довольно трогательную балладу, она всегда доводит меня до слез. А от твоей свирепой рожи меня разберет смех, в результате одно другое уравновесит, так что сядь, пожалуйста, в первом ряду, а после последнего моего выхода приготовься улизнуть.

– Можешь на меня положиться! – И юный джентльмен зашагал прочь, гордясь силой своего влияния на рослую красавицу Фиби.

Если бы Стив знал, что в это время происходило в голове у другого молчаливого юного джентльмена, спрятавшегося за раскрытой газетой, он удивился бы несказанно: дело в том, что Арчи только внешне был полностью погружен в деловые вопросы, а на самом деле влюбился по самые уши. Об этом не подозревал никто, кроме Розы, потому что ухаживал он только глазами, и одна лишь Фиби знала, насколько красноречив его взгляд. Арчи давно уже понял, в какую беду попал, и прилагал все силы разума к тому, чтобы выпутаться, но скоро понял, что это безнадежно, сдался и блаженно поплыл по течению. Уверенность в том, что родные не одобрят его выбор, лишь добавляла пылкости его любви и укрепляла его волю, ибо он ко всем жизненным ситуациям подходил с той же энергией и настойчивостью, что и к бизнесу, а посему помешать его намерению жениться на Фиби могла лишь одна вещь: ее собственный отказ.

Он три месяца провел, наблюдая и выжидая, чтобы его потом не обвинили в поспешности, хотя на то, чтобы понять, что именно с этой женщиной он будет счастлив, ему потребовалось куда меньше времени. Ее уравновешенный нрав, спокойная деловитость и сдержанная сила и страсть, которые иногда проявляли себя в блеске черных глаз и дрожи твердых губ, вполне подходили Арчи, который и сам обладал многими из этих свойств. Ее туманное происхождение и скудость материальных средств – то, что отвратило бы многих ухажеров, – не только трогали его доброе сердце, но и бередили скрытые романтические чувства, которые золотой жилой залегали под спудом его здравомыслия, – в результате практичный и трезвый Арчи, влюбившись, превратился в поэта. Если бы дядя Мак догадался, какие грезы и фантазии витают в голове, склоненной над гроссбухами, какие чувства зреют в груди его «первого помощника», он постучал бы себя по лбу и предложил отправить того в лечебницу для душевнобольных. Кузены считали, что Арчи слишком рано остепенился. Мать его опасалась, что воздух бухгалтерии ему не на пользу, а дядя Алек ошибочно полагал, что паренек «призадумался о Розе», ибо Арчи очень часто приходил к ним по вечерам, с удовольствием сидел рядом с кузиной за рабочим столом и за разговором размечал канву и рисовал узоры.

И никто не замечал, что, поддерживая беседу с Розой, он смотрел только на Фиби, которая сидела рядом на низеньком стульчике и молча занималась делом, потому что в присутствии Розы всегда старалась стать как можно незаметнее и очень огорчалась тому, что, будучи девушкой корпулентной, не может спрятаться вовсе. Арчи же мог говорить о чем угодно, но видел только блестящие черные локоны на другой стороне стола, румяную щеку, плавный очерк лица над крепкой белой шеей и темные ресницы, которые иногда приподнимались, открывая взору глаза столь нежные и глубокие, что смотреть в них долго ему было невмочь. Его зачаровывали даже стремительные движения иголки, скромная брошка, которая вздымалась и опадала с каждым тихим вздохом, незамысловатая работа, опрятность, с которой Фиби собирала лишние нитки в небольшой мешочек. Заговаривал он с ней редко, к ее рабочей корзинке не прикасался – хотя Розину опустошал, если ему нужны были тесьма или ножницы; лишь изредка решался он принести ей какую-нибудь занятную или милую безделушку после прихода судна из Китая; он просто сидел и думал про нее, воображая, что это его собственная гостиная, там стоит ее рабочий столик и они сидят рядышком, счастливая чета.

В этой точке невеликой ежевечерней драмы его всегда охватывало сильнейшее желание совершить какой-нибудь безрассудный поступок – он подавлял его, ища спасения в иной форме опьянения, предлагая помузицировать, причем порой столь неожиданно, что Роза осекалась на полуфразе, удивленно смотрела ему в лицо и подмечала непривычное волнение в его обычно невозмутимых серых глазах.

Тогда Фиби складывала работу, подходила к фортепьяно – явно довольная возможностью найти выход для скопившегося внутри душевного напряжения, излить которое она могла только в песне. Роза садилась ей аккомпанировать, Арчи же отступал в укромный уголок, откуда мог видеть лицо поющей Фиби, и на полчаса погружался в несказанное блаженство. Никогда Фиби не пела так дивно, ибо дружелюбная обстановка была для нее тем же, чем солнечный свет для птички, критиковали ее редко и мягко, хвалили обильно и искренне, поэтому душу она изливала с той же свободой, с какой устремляется в свое русло весенний ручеек после того, как источник его наполняется до краев.

В такие моменты Фиби становилась прекрасна той красотой, которая заставляет мужской глаз вспыхнуть от искреннего восхищения, а мужское сердце – с особой