Наблюдения, или Любые приказы госпожи - Джейн Харрис

По окончании урока мы обычно шли в кабинет мистера Леви и разглядывали окаменелости, у него была огромная старая коллекция, а по вечерам сидели у камина и пели песни, и порой, когда мы пели какую-нибудь особливо грустную песню, на глаза мистера Леви навертывались слезы. Не знаю, по-моему, он был страшно одинок. У него не было ни жены, ни детей и никакой родни, насколько мне ведомо. Одна только я, единственный сердечный ДРУГ.

— Ах, Кисонька… — часто повторял он.

Да, я забыла упомянуть, что мистер Леви ласкательно называл меня Кисонькой, и еще он любил, чтобы в момент сладострастного удовольствия я его шлепала и обзывала старым похотливым козлом. «Ах ты старый похотливый козел, какие гадости ты вытворяешь, — должна была говорить я, — но твоя Кисонька все равно тебя обожает». Не подумайте, в этом не было никакого вреда, я ведь не сильно его шлепала.

(Извиняюсь, что я все так прямо в лоб. Просто я решила поскорее покончить с этой темой.)

На чем я остановилась?

— Ах, Кисонька, — часто повторял мистер Леви, — что-то с нами станется?

А потом брал с меня обещание не выходить из дома без крайней надобности, чтоб соседские сплетники не трепали языками. Да мне и не хотелось нисколько. За восемь месяцев я выходила из дома считаные разы, причем всегда предусмотрительно через заднюю дверь. И я даже близко не приближалась к Гэллоугейт, где жила раньше, а самое дальнее куда я ездила это на Уэст-Джордж-стрит, к модистке мисс Дойгз, там мне пошили новое платье за счет мистера Леви (атласное, с голубыми бантиками и кружавчиками). Никаких других визитов я не делала и гостей не принимала. Находясь вне дома, я всегда смотрела в оба, но ни разу не видела никого из знакомых.

Но увы. Все хорошее когда-нибудь кончается.

Я стараюсь придумать, как бы так поделикатнее выразиться, но пожалуй все-таки лучше сказать прямо. Мой мистер Леви помер на горшке — верно слишком сильно тужился, вот сердце и не выдержало. Бедняга, упокой господь его душу, сумел выдавить из себя один-единственный твердый катышек размером с орех. Это было первое, что я увидела утром, когда нашла мистера Леви на полу в его комнате. Крохотный темный катышек на дне горшка. Я стучалась к нему целую вечность, а в ответ ни звука, ну я и зашла. Бедный старик лежал на турецком ковре в чем мать родила, весь скрюченный, костлявым задом ко мне.

— Мистер Леви, сэр, — позвала я, но он не откликнулся.

Я обошла кругом него. Глаза у мистера Леви были открыты и лицо хранило слегка удивленное выражение, словно он сию минуту вспомнил что-то. Не что-то важное вроде «ГОСПОДИ ИСУСЕ! Я ЖЕ ЗАБЫЛ ЖЕНИТЬСЯ И РОДИТЬ ДЕТЕЙ!», а какой-то пустяк наподобие «А, так вот где я оставил свой табак». Кто знает, какая мысль пришла к нему в последний момент перед смертью. Надеюсь, приятная.

Я приложила ладонь ко рту мистера Леви, чтобы проверить дышит ли он, но он не дышал. Потом я дотронулась до его щеки костяшками двух пальцев. Он еще не остыл. Я приподняла старика с пола в надежде, что вдруг он оживет, но все без толку. Тогда я приставила свою босую ступню к его ступне, сравнивая размер. Потом подняла его руку и рассмотрела подмышку. Волосы там даже еще не поседели. Увидь вы одну только подмышку, вы могли бы принять мистера Леви за вполне еще молодого человека. Я легла и уткнулась в нее лицом. Там пахло мылом и чуть-чуть уксусом. Не знаю, сколько времени я так пролежала. Я не плакала, но наверно я впала в Транс, поскольку предчувствовала, что моя счастливая жизнь на Краун-Гарденс в Хиндленде закончилась. Потом я встала и накрыла мистера Леви простыней — не хотела, чтоб его нашли голым.

Напоследок, прежде чем послать за доктором, я позаботилась о последнем отправлении мистера Леви. Я нашла в ящике стола бархатный мешочек, подошла к горшку, двумя пальцами достала оттуда какашку и положила в мешочек. Мешочек я убрала в карман, а горшок задвинула ногой под кровать.

Не знаю, зачем я это сделала, просто не хотела, чтобы кто-нибудь пялился на последнее отправление мистера Леви, потому что это было его личное дело, которое никого больше не касалось.

Потом я вышла из комнаты и крикнула Джиму, чтобы сходил за доктором.

По глупому своему простодушию я надеялась, что смогу остаться жить в доме, но оказалось, кой-какая родня у мистера Леви все-таки имелась — брат Сэмюэл, проживавший на Кэнлдриггз, тот самый, что написал про меня миссус. Брат Сэмюэл не нуждался в сердечном друге. У него была жена, дети и собственные слуги. Они с мистером Леви уже много лет не разговаривали, но именно он за отсутствием завещания унаследовал все состояние мистера Леви. Брат явился на Краун-Гарденс на другой день после похорон, на самом рассвете, и долго-долго разговаривал с соседями и соседскими слугами. Джим клялся и божился, что я домоправительница, но как только выяснилось, что я вовсе не домоправительница (мистер Леви оказался прав, соседи и впрямь сплетничали), нас с Джимом выставили на улицу, без жалованья и письменных рекомендаций. Бедному Джиму пришлось возвращаться к матери в Гован, и когда мы с ним распрощались на Байерс-роуд, я взяла свой узелок (окаянный братец даже не поверил, что нарядный сундучок, купленный для меня мистером Леви, принадлежит мне), пошла в Уэст-Энд-парк, села там на скамейку и уставилась в пустоту. Все мое имущество состояло из кой-какой одежки, часов, двух шиллингов, шести «пармских фиалок» и катышка человеческого кала в бархатном мешочке. Но я никогда ни в чем не винила мистера Леви и сейчас не виню. Он же не знал, что помрет и оставит меня без пенни в кармане.

Спустя время я осознала, что мне некуда податься, кроме как обратно на Галлоугейт. Я вышла из парка и потащилась пешком по Дамбартон-роуд и Аргайл-стрит. Никогда еще паршивые несколько миль не давались мне с таким трудом. Я еле волочила ноги и добралась до Глазго-Кросс только к середине утра. Была среда, рыночный день, и там стояло натуральное столпотворение. Именно на Глазго-Кросс мистер Леви и нашел меня восемь месяцев назад.

Видите ли, начал он, как любой другой, то бишь как платный клиент. Перед нашим первым разом он усадил меня и сказал, мол, он еврей — и не имею ли я чего против? Я ответила, да хоть индус или эскимос, мне без разницы, покуда он платит за услуги. Потом сказала, мол, а я ирландка — и не имеет ли он чего против? На что он рассмеялся. С тех пор мистер Леви завел обыкновение пару раз в неделю прогуливаться до моего «участка», и мы с ним шли в номера и делали что положено. После этого самого дела он любил, чтоб я сидела у него на коленках и крутила для него сигареты, иногда он кормил меня шоколадным драже, а один раз даже принес ананас — я никогда раньше не пробовала ананаса, и мне ужасно понравилось. Ну да, у мистера Леви были свои слабости — но у кого их нет? В общем и целом он был хорошим человеком, с добрым сердцем.

Однажды вечером, через несколько недель нашего знакомства, мистер Леви сказал мне, что ему нужна домоправительница. Но не просто домоправительница, пояснил он, а сердечный друг для утешения в старости. И он выбрал для этой работы меня!

Признаться, к тому времени жизнь мне уже осточертела (это в тринадцать-то лет, вот ужас). Попробуйте-ка ложиться с каждым мужиком, пускай он грязней грязного или пьяней пьяного, и зарабатывать жалкие гроши да еще отдавать львиную долю заработка. Недолго думая я сказала мистеру Леви, что мне страшно хотелось бы стать его сердечным другом.