Жизнь - Кит Ричардс

Номер 102 по Эдит-гроув был веселым заведением. Три девицы под нами на первом этаже – студентки-педагогини из Шеффилда. Два гомика из Бакстона сверху. Мы занимали этаж посередине. Какого хрена мы делаем в Челси, живя между этими северянами? Просто какая-то открытка “Добро пожаловать в Лондон” – ни одного лондонца.

Педагогини из Шеффилда теперь, наверное, уже школьные директрисы. А в те дни это были греховодницы еще те. На что лично у нас времени особенно не было. Быстро влез, быстро вылез. Мик и Брайан спускались туда к ним, но я в эти дела никогда не впутывался – не нравились они мне. С другой стороны, я обнаружил, что они могут быть кстати. Если попросить, они могли кое-чего для тебя постирать. Либо же моя мамочка присылала с Биллом наши чистые шмотки после ее демонстраций со стиральными машинами. Два начинающих гомика пропадали в пабах Эрлз-корта, общаясь с австралийскими гомиками, которых там тогда водилось несметно. Эрлз-корт был практически маленькой Австралией. И многие из них любили выставлять хозяйство напоказ, потому что в Лондоне можно было вести себя голубее, чем в Мельбурне, Сиднее или Брисбене. Парни сверху возвращались со своих вылазок в Эрлз-корт и начинали болтать с акцентом и словечками австралийцев. “Парни, я вообще-то думал, вы из Бакстона”.

Нашего сожителя звали Джеймс Фелдж – от него происходит половина нашего первого авторского псевдонима, Нанкер Фелдж. Нанкером называлось то, как выглядит лицо, когда его по-всякому растягивают и перекручивают с помощью пальцев, засунутых во все доступные отверстия, на что Брайан был великий мастер. Мы бросили клич со сцены Илингского клуба, что ищем соседа взять на себя долю квартплаты. Фелдж, скорее всего, предчувствовал, во что он вписывается. Он оказался, наверное, единственным человеком на планете, который был способен прижиться в этом хламовнике и даже перещеголять нас по части непристойного поведения. В любом случае, видимо, никто больше не согласился бы жить с этой братией, которая колобродит ночи напролет, постоянно дрочится со своими песнями и ищет, кто бы их пустил поиграть. Наедине друг с другом мы просто превращались в придурков. Ведь мы оставались еще в тинейджерском возрасте, пусть и на выходе из него. Все время брали друг друга на слабо́: кто вытворит что-нибудь еще мерзотнее, чем остальные. Думаешь, меня от тебя стошнит? Смотри, показываю, как это делается. Мы возвращались домой с концерта, и Фелдж мог ждать наверху лестницы – “Добро пожаловать” – совсем голый, со своими вонючими трусами, надетыми на голову. Или ссать на тебя, или харкаться. Фелдж был умелец харкаться. Мокрота из всех мест, откуда он только мог ее собрать. Он любил заходить в комнату с огромной соплей, которая свисала из носа до подбородка, но в остальном держаться просто очаровашкой: “Привет, что поделываем? А это Андреа, а это Дженнифер…” У нас были свои имена для каждого типа сморчков: Зеленый Гилбертс, Красный Дженкинс. Габардин Хелмсман – это тот, о котором люди не подозревают: высморкнут, и он висит на лацкане, как медаль. Это был сморчок-победитель. Желтый Хамфри – еще один. Летучим Ви[46] назывался тот, который летел мимо носового платка. Люди в то время вечно ходили простуженные, у них постоянно что-то текло из носа, и они не знали, что с этим делать. И это точно был не кокаин, для него было еще рановато. Видимо, просто поганая английская зима.

Так как делать нам особо было нечего, концерты случались совсем редко, мы занимали себя изучением людей. И мы постоянно тырили что-нибудь из чужих квартир. Беги вниз и поройся в ящиках у соседок, пока их нет, может найдешь один-два завалявшихся шиллинга. Сортир мы оснастили микрофоном. Надо было только щелкнуть тумблером, если кто-то туда шел, особенно если одна из девиц снизу говорила: “Можно мне в ваш туалет?” – потому что их был занят. “Да, конечно”. “Быстро, включай!” И дальше, после “выступления”, когда дергали за цепочку, все звучало как грандиозная овация. Мы потом ее ставили. Финал каждого визита давал эффект как воскресный концерт в London Palladium.

Самый гнетущий ужас, по крайней мере у гостей, вызывала гора немытой посуды на “кухне”: субстанции, которые прорастали из этих залежей, замерзший жир на сваленных кастрюлях и сковородках – пирамиды мерзости, до которых было немыслимо дотронуться. И все-таки однажды, как это ни неправдоподобно, мы окинули взглядом этот срач, Фелдж и я, и подумали, что, наверное, нам ничего не остается, кроме как его разгрести. Учитывая, что Фелдж был одним из самых нечистоплотных людей на свете, решение было воистину историческое. Но в тот день нас элементарно задавили масштабы этого безобразия, так что мы сбегали вниз и стащили у педагогинь бутылку моющей жидкости.

На том этапе нищета казалась законом, чем-то незыблемым. Зима 1962-го стала крутым испытанием. Холодно было – жуть. И Брайану вдруг приходит в голову шикарная идея привлечь своего приятеля Дика, который состоял в территориальной армии[47] и получал какую-то денежку. Брайан его третировал безжалостно. Мы не возражали, потому что нам от этого тоже перепадало. В карманах-то у всех – полный голяк, хуевой монеты не отыщешь. Дик Хэтрелл – так его звали, родом из Тьюксбери. И Брайан чуть его насмерть не загонял. Он заставлял его таскаться за собой и за все платить. Жесть нечеловеческая. Он мог оставить его ждать снаружи, пока мы ели и расплачивались его деньгами. Даже меня с Миком передергивало, а мы с ним были твари довольно бессердечные. Иногда он допускал его к десерту. В Брайане реально сидела эта жестокая черта. Дик Хэтрелл – старый школьный кореш, а бегал за Брайаном как собачонка. Один раз Брайан запер бедолагу снаружи раздетого, а при этом идет снег, и тот умоляет, а Брайан только заливается, а я не могу подойти к окну – ломает от хохота. Этот парень – как он мог вообще позволить себя загнать в такое положение? Брайан утащил все его шмотки и потом выпер на улицу в одних трусах. В метель! “Какие еще двадцать три фунта? Ничего я тебе не должен, иди на хуй!” Он только что платил за нас весь вечер – мы пировали по-королевски. Ужас, ужас один. Я сказал: “Брайан, блин, это уже беспредел”. Брайан, бессердечная злобная сука. Только еще белесая и низкорослая. Интересно, что потом с этим Хэтреллом случилось. Если он пережил такое, он должен был пережить все что угодно.

Мы могли быть циничными, язвительными и грубыми, смотря по обстоятельствам. Мы ходили в одну местную забегаловку, которую прозвали “Эрни”, потому что там у всех было имя Эрни, по крайней мере так казалось. Скоро “Эрни” превратилось в погоняло для всего. “О господи, Эрни хуев”. Любой, кто считал, что должен выполнять свою работу, и упорно не хотел делать нам одолжения, становился “Эрни хуев”. Эрни был любой трудящийся человек. Думал только об одном, видите ли, – как бы денежку заработать.

Если б меня спросили, за какой трехмесячный период роллинговской истории я хотел бы найти дневник, я бы выбрал этот – момент, когда группа только вынашивалась. И я таки нашел этот дневник, с января по март 1963-го. Настоящим сюрпризом было то, что я вообще как-то фиксировал события в то время. Решающий отрезок истории: и появление Билла Уаймена, точнее, появление его воксовского усилителя с прикрепленным к нему Биллом, и еще как мы старались заарканить Чарли Уоттса. Я даже вел счет деньгам, которые мы зарабатывали на концертах: фунты, шиллинги, пенсы. Часто в дневнике просто стояло “0” – это когда мы играли за пиво на жалких ученических танцульках в конце триместра. Но среди записей также имеются 21 января, Илингский клуб – 0; 22 января, Flamingo – 0; 1 февраля, Red Lion – 1 ф. 10 ш. То есть, ну хоть дали поиграть, и то ладно. Когда есть концерты, жизнь прекрасна. Кто-то взял, позвонил, позвал играть! Ого, ничего себе! Не такие уж, значит, мы и лохи. Ну а в остальное время – привычный быт: магазинное воровство, собирание пивных бутылок, голодуха. Приходилось скидываться, чтобы купить гитарные струны, починить усилитель, заменить лампы. Даже чтоб держаться на нашем жалком уровне, затраты выходили непомерные.