Аргентина. Кейдж - Андрей Валентинов

Ответа не дождалась, да и трудно отвечать, когда кляп во рту. Анна поглядела в близорукие злые глаза, улыбнулась.

— Я с твоим консьержем долго по-итальянски объяснялась. Мол, бедная девушка, инвалид, без куска хлеба, а ты мне работу обещал. И в полиции скажу, если что. Заманил — и хотел обесчестить. На французов такое очень действует.

Разрезала майку, стащила пижамные штаны, легко коснувшись скальпелем кожи.

— Крови не будет. Несколько пятнышек, следы от уколов. А вдруг ты, Шарль, наркоман?

Работать решила в комнате, где места больше. Все подготовила, разложила инструмент, а заодно и бумаги просмотрела. Ничего брать не стала, но главное запомнила.

— Начнем?

Щелкнула коллегу по носу, вынула кляп.

Во время работы Сестра-Смерть любила напевать, негромко, ничему не мешая. На этот раз, дабы образу соответствовать, выбрала итальянские песни. Решила перемежать веселое с грустным, огонь со льдом, мед с полынью. Ведь и жизнь такая, в две полоски, словно у зебры. Лишь иногда третий цвет появляется — красный.

* * *

— Анна, прекрати! Я все расскажу, не надо!..

— Конечно, расскажешь, Шарль. У меня не молчат. И не нарушай правила. Объект, как ты знаешь, может просить только об одном — о смерти. И очень убедительно, а то я не поверю. Итак, вопрос первый…

Уже на третьей песне она поняла, каким может быть их с Мареком номер. Парень силен и ловок, но ничего сложнее танго наверняка не танцевал. Значит, вести ей. Она — бедная художница, итальянка… А какие в Италии танцы? Веселая бергамаска, модная в прошлом веке пиццика, маскаретта — венецианское буйство, сальтарелла с триолями из восьмых на каждую четверть, чинная павана и в контраст ей — бодрая гальярда… Несть им числа, но не всякий на сцене будет смотреться, особенно если выступают двое. Ндреццата, где палками фехтуют, хороша, но за месяц такое не подготовить.

Сообразила, когда доставала иголки. Протерла первую спиртом, прицелилась получше…

Есть! Нашла!

И запела мрачную, с надрывом «Fior di tomba».

* * *

— …Слышишь меня, Шарль? Если слышишь, моргни. Молодец! Сейчас я тебя снова стукну… Да не хрипи, может, еще выживешь. Очнешься, сумеешь встать — уноси ноги из Франции. Я прямо отсюда поеду на главный почтамт и отправлю письмо твоему шефу в Берлин — о том, как ты всех сдал. Адрес ты мне сам сообщил, разве не помнишь? Если французы письмо перехватят, тоже не беда, арестуют тебя как гитлеровского шпиона — и правильно сделают. А насчет Квентина ты зря, Шарль, ой зря! Такие вопросы я сама решаю — и этот решу… И убери здесь. Пахнет… плохо.

2

— И не стыдно вам? Вы же кюре, солидный человек. А это наш гость из Штатов, репортер. А вы город позорите. Что он о нас подумает? Совести у вас нет!

— А разве большевики не отменили совесть, tovarishh мэр? Мне остается только молиться. Нет, не за жизнь этого несчастного, а лишь за то, чтобы вы убили его без ваших обычных пыток.

Кейдж поглядел на одного, потом на другого. Хороши! Мэр — олицетворение пролетарского гнева, кулачищи сжаты, темные волосы дыбом. Но и Черный Конь ничем не хуже: и ростом, и могучей статью (плечи сутану рвут), а уж улыбка — целому ипподрому на зависть. Вот только темные глаза не смеются — прожигают насквозь.

На голове — широкополая шляпа-«сатурно», в крепких пальцах — четки белой кости.

— Вы — мракобес! Реакционер!

— А вы — замечательный человек, верный ученик Ленина и Сталина!

Оба явно входили во вкус, но Крис, сам того не желая, испортил всю обедню. Вначале подбирал подходящее слово («куре» — не годится, «прест» тоже). Вспомнив же, спасибо маме, склонил голову:

— Благословите, аббе.

Максимилиан Барбарен, открывший было рот для очередной тирады, нахмурился, но промолчал. Священник же стер лошадиную усмешку с лица.

— Сын мой! Благословление просто так не дается. Приходите вначале к Нему.

Обернулся, поглядел на храм.

— Я, скромный отец Юрбен, всегда рад вас выслушать.

Повел могучими плечами, покосился на мэра.

— А что вы так смотрите? — буркнул тот. — Наша партия всегда выступала за свободу совести. Между прочим, я хочу парню о городе рассказать. Вы бы, кюре, не злобствовали, а пошли бы с нами. Там многие документы на латыни, помогли бы.

Отец Юрбен мягко улыбнулся.

— Разве могу я, грешный, мешать коммунистической пропаганде?

Максимилиан Барбарен вобрал в грудь побольше воздуха, но священник поднял вверх ладонь.

— Сдаюсь на милость пролетариата, не тратьте сил. Смею ли я поинтересоваться, где вы решили поселить нашего гостя? Если, конечно, не отправите его в камеру.

— Вас бы туда! — мечтательно вздохнул мэр. — Мсье Грант сейчас у Мюффа, у них дом большой… А что?

Отец Юрбен взглянул очень серьезно.

— Хорошо бы поселить молодого человека ближе к центру. Здесь есть люди, которые его с радостью примут и не откажутся от малой лепты. Если, конечно, наш уважаемый гость не против заплатить. Немного, совсем немного.

— Да в чем дело? — поразился Крис. — Конечно же заплачу.

Мэр отчего-то поморщился.

— Это рядом, Кретьен, за собором. Целый этаж, комнат хватит. Хозяйка — человек очень хороший. Если скажут, что блаженная, не верьте. Ложь!

— Отчего же вы не восстановите ее на работе? — ударил голосом кюре.

Максимилиан Барбарен хрустнул кулаками:

— Потому что директор школы — такой же реакционер, как и вы! Дать ему волю — на костре людей жечь будет… Идемте, Кретьен, меня от ладана уже тошнит.

Повернулся резко, махнул ручищей. Кейдж поглядел на священника.

— Жду, — напомнил тот. — И будьте снисходительны, сын мой. Не судите древо по шуму ветвей, но судите по плодам.

* * *

Ничем не прославился город Авалан, если верить трудам ученых мужей. Даже городом, с гербом и золотым ключом, так и не стал. Испокон веков жили в этих местах пастухи, а при «короле-солнце» поселились на вершине холма несколько сот обращенных гугенотов, покинувших родные края волею монарха. Вырос собор, разметили несколько улиц, но дальше дело не пошло. Так и жил Авалан, не город, но и не деревня. По праздникам его обитатели угощали друг друга и редких гостей местными блюдами: мясным рулетом с черносливом, картофелем-трюффадом, ароматными сырами и пирогами с черникой. Если же и был Авалан известен, то лишь благодаря своим коровам, красно-рыжим, ростом с древних туров, с белыми раскидистыми рогами[40]. А еще — аметисту, что добывали у подножия окрестных гор. При Людовике Возлюбленном пожаловал сюда сеньор, выстроил замок, взяв копальни под свою твердую руку. Но аметист ушел в глубь земли, сеньор же плохо ли, хорошо, но дожил до Революционного трибунала и гильотины. Замок опустел, при Бонапарте половину парней забрали в конскрипты, вернулся же едва ли каждый четвертый. И потекла жизнь по-старому — до самой Великой войны, после которой Авалан вновь обезлюдел. AD 1935 коммунисты создали Комитет бдительности и дали бой «Огненным крестам». Сгорело два дома, трех убитых похоронили на местном кладбище.