Эффект бабочки - Карин Альвтеген

Удивительно, но это оказалось легче, чем я думала. Уже по собственной инициативе я повысила уровень сложности. Исключила на выходные все отвлекающие моменты, потому что если уж что-то и делать, то делать как следует. Вчера вечером я отключила мобильный телефон, закрыла крышку ноутбука и вытащила из розетки провод телевизора.

Я отказалась от своего обычного раннего воскресного обеда в ресторане и пропущу занятия по растяжкам в фитнес-центре сегодня и завтра.

Планирую с блеском выполнить задание Турбьёрна.

До полудня все идет хорошо. Запрета на уборку я не вводила, поэтому, пользуясь случаем, драю пол. И ванной комнате тоже достается. После этого разбираю содержимое шкафов. Наполнив несколько сумок одеждой, собираюсь поискать в Интернете адреса благотворительных магазинов, но вспоминаю свой запрет на пользование компьютером.

Ближе к обеду начинаю чувствовать, что не нахожу себе места. Вначале беспокойство подступает короткими эпизодами, но постепенно эти состояния становятся более продолжительным, чем паузы между ними. Мне не усидеть на месте. Еще с Рождества на прикроватной тумбочке меня ждет книжка, и я пристраиваюсь на диван почитать. Дочитываю до конца первой страницы. Диванная подушка под шеей кажется неудобной. Взяв яблоко, делаю еще одну попытку сосредоточиться на чтении. Не могу вспомнить, что я только что прочитала, и начинаю с начала. Отключенный айфон лежит на столе, и мой взгляд все время тянется к черному экрану. Кто мне мог звонить? Что там в Фейсбуке? Нет ли эсэмэсок? К двум часам пополудни мне всего этого уже так остро не хватает, что я с трудом сдерживаюсь. Как будто бы у меня внутри чесотка. Чувствую себя исключенной, отрезанной от внешнего мира. Я хочу знать, что происходит, хочу принимать участие.

Неприятное ощущение нарастает и становится невыносимым.

Я проклинаю Турбьёрна, его самодовольство и дурацкие домашние задания. Его манеру наблюдать за мной, выискивая уязвимые места. Его дьявольские вопросы. Авторитет и превосходство, которое никогда не преодолеть. Я сижу у него на приемах в ротанговом кресле и открываю свои недостатки, а он остается безупречным. Снаружи такой гладенький – зацепиться не за что, но кто знает, какие пропасти таятся в его внутреннем мире? Что еще, если не собственное глубоко спрятанное дерьмо могло пробудить его интерес к темнейшим уголкам человеческих душ? Неужели его родители были так чертовски совершенны?

Наша последняя беседа крутилась вокруг моих родителей. Сейчас я раскаиваюсь во многом, что сказала ему, чувствую себя предательницей. Конечно, раньше я часами болтала с друзьями, пережевывала и пересказывала разные события, получая при этом поддержку и подтверждение никчемности моих родителей. Но рассказать обо всем Турбьёрну – это, кажется, совсем другое. Это – заявление, хотя и делается оно в замкнутом пространстве. Констатация факта перед профессионалом, который тут же заносит все в медицинский журнал. Пишет черным по белому. Установлено. Исправлению не подлежит.

Я встаю и иду в прихожую. Минуту раздумываю, но потом надеваю куртку. Хватаю ключи, сумочку и мобильный телефон – пусть даже он и выключен, выходить без него из дома я не собираюсь. Вдруг что случится. Это просто мера безопасности.

Заперев квартиру на встроенный, супернадежный замок, я отправляюсь в путь. Здороваюсь с соседом по лестничной площадке, имени которого до сих пор не знаю. Выйдя за порог, замечаю, что погода изменилась. После нескольких недель серой сырости из-за облаков стыдливо выглянуло солнце. Иду наугад по Эстермальму[20], где рестораны выставили летние террасы, и на них уже нет ни единого свободного места. Люди, изголодавшиеся по свету, сидят, обратив лица к майскому солнцу в надежде избавиться от зимней бледности. У площади Стуреплан я попадаю в субботнюю сутолоку. Двигаюсь вместе с людским потоком вдоль Библиотексгатан. Бросаю взгляд на пару витрин, но останавливаться не хочу. Чувствую себя теперь немного лучше, беспокойство утихло. В толпе, идущей навстречу, мелькнул знакомый, но я отвернулась, чтобы не встречаться с ним взглядом. Торопливо иду вперед, к Королевскому парку Кунгстрэдгорден, ненадолго останавливаюсь, чтобы взглянуть на уличных танцовщиков, потом сворачиваю к Парламентскому скверу Риксдагспаркен и направляюсь в сторону Старого города. По центральной улице слоняются туристы и по-субботнему неспешно прогуливающиеся горожане, две молоденькие девушки поют на два голоса, их заглушает играющий чуть поодаль скрипач. Я сворачиваю в переулок направо, подальше от шума.

Немного пройдя по переулку, я вижу ее. Проголодавшись, я останавливаюсь у ресторана, чтобы взглянуть на меню, и внезапно замечаю в окне маму. Она сидит за столиком одна, с бокалом вина. Эта сцена приводит меня в полное замешательство. Я делаю шаг в сторону, чтобы мать меня не заметила. Моя мама сидит одна в ресторане и пьет вино. Уже сама мысль об этом кажется абсурдной. Она и в компании-то вряд ли рискнет пойти в ресторан. И еще будет, пожалуй, извиняться за то, что засиживает мебель и причиняет неудобство повару.

Ничего не понимаю.

Какая она на самом деле, моя мать?

Я торопливо ухожу прочь. Обхожу по краю Старый город, а в голове роятся мысли. Как бы мне хотелось спросить кого-нибудь, кто ее знает – подругу или родственников. Кого-нибудь, кто знает ее по-настоящему. Но таких нет. Только отец, а я прервала с ним общение, хотя он и не в курсе. Если, конечно, мама ему об этом не рассказала, но, с другой стороны, зачем? Это все равно никакой роли не играет. Ни для меня, ни для отца. Как можно порвать с человеком, который сам давным-давно перестал со мной общаться?

Он, кстати, мне тоже об этом не объявлял.

Иду по мосту Стрёмбрун. У ограды стоят рыбаки, и я ненадолго задерживаюсь, дожидаясь, пока у кого-нибудь не клюнет. Рыба трепыхается в непреднамеренном полете, чешуя ярко блестит на солнце. Глядя на это, я вспоминаю, как однажды ловила рыбу с папой и дедушкой. Мне было, наверное, лет шесть. Случай уникальный, я до сих пор не понимаю, почему папа к нам присоединился. Может быть, только чтобы составить компанию дедушке. Дед жил тогда с бабушкой в доме престарелых для людей, страдающих деменцией, и иногда ему требовалось сменить обстановку. У нас было две удочки, дедушка насадил на крючки жирных червей. Папа держался немного в стороне – возможно, чувствовал себя не вполне комфортно, поскольку рыбалка была дедушкиной вотчиной.

Меня переполняло ожидание, я не могла отвести взгляда от красно-белого поплавка на водной глади. И вот произошло то, чего я так ждала, и почти в тот же момент клюнуло у дедушки. Он скомандовал мне подсекать, и в следующую секунду моя рыба болталась над поверхностью воды. Я одновременно ощутила гордость и испуг. Судорожно вцепилась в удилище, но ни за что не хотела дотрагиваться до рыбы, а дедушка тем временем вытаскивал свою.

– Кристер, возьми! – кричал он. – Помоги ей!

Помню, как меня удивила папина неуклюжесть. Это он-то, который все знал и умел, или, по крайней мере, говорил, что знает и умеет. Незамутненному взгляду шестилетнего ребенка сразу открылось то, что папа тоже боится дотрагиваться до трепыхающейся на мостках плотвы, и мое собственное отвращение тут же исчезло. Я хотела спасти папу от поражения, чтобы ему не было неловко перед дедушкой. Крепко схватив скользкое существо, я высвободила крючок, рассматривая капельку крови во рту у рыбки.