Предатель ада - Павел Пепперштейн

Заснеженное поле. По снегу ползут солдаты в белых маскхалатах. Здесь недавно прокатился бой. Один из солдат подползает к полузасыпанному снегом фашистскому генералу, который лежит, раскинув руки крестом. Над снежным полем ослепительно синее небо. Крестик ярко сияет в луче солнца. Солдат срывает крестик с тела генерала и прячет его за пазуху. Звучат поочередно звуки флейты, гобоя и рожка. Барби продолжает говорить:

— Но варвар не успевает поверить в это темное, но сладостное будущее. Святая Варвара внезапно превращается в каменную Барби, которую судорожно сжимает его ладонь. И он снова царит среди пустошей в своем одиночестве, коронованный шут, внезапно испытавший грубое вторжение армии свирепых инопланетян в самую сердцевину своего мозга, и сразу же после этого ему приходится испытать чувство внезапного исчезновения всех этих инопланетян, всех этих интервентов, исчезновение, ничем не объяснимое и оставляющее холодный след. В этом состоянии ледяного истукана преображенный варвар созерцает каменное лицо Барби и ее алмазные глаза. И бесчисленные звезды, отражающиеся в гранях ее глаз.

Барби щурит длинные ресницы, томно облизывает губы кончиком языка, а генерал лежит, как лежал, но поверх фашистской формы на него наброшена королевская мантия с горностаевой оторочкой, на голове его корона (это может быть копия короны российских императоров), в синих руках он сжимает символы царской власти — державу и скипетр. На него падает снег, постепенно его засыпая.

Барби стоит на возвышении, а вокруг нее зал, наполненный американскими морскими пехотинцами в белых униформах. Форма наших дней. Барби начинает танцевать стриптиз, профессиональными движениями стриптизерши сбрасывая элементы военной американской формы, в которую она одета. При этом она поет песню «Вова, я просто танцую голой, что за нах?». Морские пехотинцы восторженно смотрят на нее, аплодируют, подбадривают ее восторженными криками. Двое военных стоят поодаль от остальных. Оба улыбаются до ушей, восторженно глядя на стриптизершу. Они чернокожие, один совсем молодой, другой лет сорока. Белозубая улыбка чернокожего лица. Их зовут Том и Джош.

Музей Уитни в Нью-Йорке. Джош быстро идет по залам, он ищет туалет, ему указывают дорогу. Джош входит в предбанник туалета: простое пространство с белыми стенами и белым мраморным полом. В глубине две одинаковые белые двери со схематическими силуэтами мужчины и женщины. Джош видит японскую девочку лет восьми в очень красивом и необычном черно-зеленом платье, с тщательно сделанной прической, отчасти напоминающей традиционную японскую, а отчасти ультрасовременную. На ногах у девочки красные сапожки. В руках она держит голую куклу Барби. Джош — немолодой чернокожий американский военный в чине майора. На нем летняя униформа.

Джош: Hi, baby. What you do here alone? Waiting for somebody?

Джош садится на корточки напротив девочки. Его морщинистая лысая голова оказывается на одном уровне с ее лицом.

Джош: Why you play with this shit? — касается пальцем куклы Барби. — Listen to me, baby. I want to talk to you about something seriously, can I? Age to age, century to century girls like you were playing with dolls which had a form of a babies, little babies, you know, babies in the age when they suck milk, do you understand what I’m talking about? The girls… they were playing with these toys for to prepare themselves to become mothers, get what I mean? Can you get it? And now? What you see now? You play with the toy which has form of an adult girl in the, so called, reproductive age. Do you know what they mean, when they say reproductive age? They mean age when she (or he) is able to make sex, yeah! But sex can have a spiritual reason, not only physical, get what I mean? Wish an example? For example: you stand here alone waiting for somebody in front of the door to the bathroom, waiting for your father, or mother, or sister, or brother, or for some other relatives, I don’t care for whom you are waiting for! But you are fucking waiting! You wait and wait, stand and stand. And what kind of activity you provide meanwhile? You bite it with your little teeth, with your little, little teeth shinning like a little pearl. You bite the blond hair of this infernal beauty, you suck this hair, and the poison of our bloody days, the juice of contemporary lie and zombification is entering your body. Can you feel it, kid? I would not consider what you do the lesbian sex, but I’m not sure that you will be a good mother after that. What you think, darling, tell me?

Девочка молчит, продолжая сосать волосы Барби и глядя в упор в лицо Джоша.

Джош: Where is your dad?

Девочка: My Dad is dead.

Джош: Do you want to be a mother, girl?

Девочка неподвижно смотрит на Джоша.

Джош: Do you dream to be a mother? Do you want to born a child ones?

В зрачках японской девочки появляются два атомных взрыва, после этого глаза ее начинают излучать мертвенное сияние.

Выставка Казимира Малевича, Государственная Третьяковская галерея, Москва, 1929 год. Двое красноармейцев смотрят на картину Малевича «Черный квадрат». Первый красноармеец постарше, загорелый, голова брита наголо. Второй — светловолосый, деревенского вида парень.

Первый красноармеец произносит серьезно, вдумчиво, с оттенком просветленного страдания:

— Все жертвы, которые принес наш класс во имя борьбы против древнего гнета беспощадных хозяев жизни, все загубленные души бедняков, внезапно осмелившихся встать в полный рост, хотя каждый из них знал, что наградой за их отвагу будет смерть… Да, все жертвы, все жертвы… Но не только жертвы! Но также тайные мечтания, детские сны, увиденные в те ночи, которые наши внуки назовут святыми ночами… Но не только это, не только это, Захар, но и все крики и стоны любви, все знойное движение физической энергии, вращающейся между телами мужчин и женщин, все движение пола, все поцелуи в южных садах, и даже звук граммофонной пластинки, звук-попутчик, помогающий трудящимся обретать любовь и сон… Пусть этот звук подлежит искоренению, как носитель буржуазного стона, но порой он доносит лишь эхо этого буржуазного стона, потому что соловьи свободной социалистической России, звенящие в колхозных садах, наполняют эхо буржуазного стона новым и живым содержанием — нежностью труда! Но не только это. Не только революционный и военный подвиг, не только страсть и влечение плоти, но и индустриальный размах, металлургия, электрификация, машиностроение — все это в своей совокупности, все это — ничто. Об этом говорит нам голос партии, звучащий в этой картине.

В конце коридора видна узорчатая стеклянная дверь, за которой большая комната без потолка, куда стеной падает проливной дождь. Гитлер входит в эту комнату. Это кабинет с гигантским письменным столом. Дождь потоками льется по стенам, по обоям, статуям и картинам, растекается по полу, по огромной поверхности письменного стола. Гитлер садится в высокое черное кресло. Перед ним на стене огромная картина Арнольда Беклина в массивной раме. На картине буйно резвятся в пенных волнах божества моря — тритоны, нереиды и русалки.