Двое - Татьяна Толстая

— Дорого.

— А москвичам все Сорос оплатил.

— Вот они пусть и едут, а мы с Авелем Исаевичем собираемся в Мышкин, на симпозиум по фольклору.

— Кто поедет в Музей полярной авиации? Записывайтесь у меня.

Еще предлагали съездить на атомную станцию, на выставку камней и на праздник Первого солнечного луча.

Нас, записавшихся на полярную авиацию, было всего трое — два участника ВОВ и я. Холодный автобус дернулся пару раз, мы покатили и через час свернули на узкую дорогу.

Автобус остановился. На обочине стояла толпа женщин в валенках. Самая старая сидела на коробке от стиральной машины Indesit.

— Демонстрацию устроили, — сказал наш шофер. — Денег им не платят, вот они и будут сейчас дорогу перекрывать.

Дальше пришлось идти пешком. Перед нами расстилался полуметровый снежный ковер, в котором не было ни тропинки, ни следов человека, только высокие ржавые столбы, и на каждом, как бы устремляясь ввысь, лежал на брюхе самолет. На самолетах было написано: «За ВКП(б)!» Мы двинулись по снегу к приземистому домику. Это и был Музей полярной авиации. Нам показалось, что дом необитаем. Нет, за большим столом сидели в пальто две миловидные женщины, директор и экскурсовод. Директор писала что-то в тетрадку, а экскурсовод вязала детскую кофточку. Она отложила вязание и повела нас по нетопленым комнатам. Мы послушно осмотрели стенды «Ленин и авиация» и «Политработа в эскадрильях». Потом пошли планшеты, шлемы и фотографии летчиков. Почти все они были низкорослые и весело улыбались.

Под стеклом лежал снимок — Герой Советского Союза Петров за чаем с супругой Раисой во время краткосрочного отпуска. Раиса в платье с плечиками кокетливо смотрит на мужа. На снимке была еще беззубая бабушка в платочке, очень похожая на самого Героя, но ее из-за малоценности не упомянули… Петров погиб через месяц после возвращения из отпуска, тогда же, в сорок втором году. Может быть, это его самолет скрипит сейчас на ветру, на ржавом столбе.

— Здесь вы видите раскопки следопытов. Ордена, медали и кости. Ордена, которые вы тут видите, муляжи. У нас был взлом, и все награды украли.

— А кости?

— Кости и черепа настоящие.

Мы вышли на улицу и вернулись к автобусу, ступая в следы, которые сами же проложили час назад. Мои попутчики смотрели в темное автобусное окно и впечатлениями не делились, а я сказала себе: всё. Ну не хотят больше люди ходить в военные музеи… И про блокаду слушать не хотят, и про сталинские лагеря — надоело. А личные переживания — всю родню посадили, и никто не вернулся — надо спрятать поглубже и никому не показывать.

Завтра домой. По-моему, конференция прошла удачно. Тезисы доклада опубликованы, академик из Москвы публично задал мне вопрос, а когда я шла по проходу, глядя на меня, одобрительно пожевал губами. Осталось только прогуляться по главной улице, залитой огнями, а на остаток командировочных купить банку селедки «Элитная».

Вечером в гостинице «Полярные зори» был прощальный банкет. (В этом городе все, что не называлось «Северное сияние», носило название «Полярные зори».) У меня разболелась голова, и я осталась в номере. Снизу я слышала смех и звон посуды. Чествовали какую-то Людочку и называли ее «сложившийся ученый». Потом грянула музыка, и больше ничего нельзя было разобрать.

2000 год

Этим летом за границу решила не ехать. Из принципа. Хотя какой уж тут принцип… И приглашение ведь было — съездить в тихий финский городок, где нет и не может быть событий, но ежедневно выходит местная газета и пишет о чем-то на непонятном финском языке. Нет, жить в чужой семье и быть милой круглые сутки — выше человеческих сил. Да еще услышать, как сын пригласившей меня хозяйки спрашивает шепотом: «Она долго еще будет у нас жить?»

Мне предложили две горящие путевки в Новгород — Старую Руссу — Печоры, и я уговорила Ольгу, старую подругу, оставить на неделю свой садовый участок на станции Пупышево и поехать со мной.

Оля появилась в моей жизни давно, в пятом классе. Мы вместе жили на даче, целыми днями валялись под яблоней и играли в дурака. Няня даже пришила к моему сарафану специальный карман для карточной колоды. Что нас объединяло кроме подкидного дурака — не знаю. Я была ленивая и закомплексованная, а Оля писала стихи и даже читала их по радио в «Пионерской зорьке»:

Мы колхозу помогаем,

Сено в поле убираем,

И за это бригадир

Нас флажками наградил.

Через сорок лет я напомнила Оле ее стихи. Она улыбнулась:

— Хорошо, что тот бригадир чем-нибудь другим не наградил. Он нас, девчонок, в амбар заманивал.

В старших классах мы больше не ездили на дачу, и наши дороги разошлись. Оля поступила на геофак и потом уехала куда-то на восток, где, по слухам, сменила нескольких мужей, а после смерти мамы и бабушки вернулась в Ленинград. Одна.

Я никуда не уезжала и все писала и писала свою диссертацию о способах перевода деепричастия, на те языки, где деепричастия не было и никогда не будет. Мой статус назывался «соискатель». Хорошее слово, будто я ищу смысл жизни и есть кто-то рядом, кто ищет того же. Нет, кроме деепричастия никого рядом не было. Первые два года я любила его, узнавала, выписывала на карточки. «Доктор, прощупавши пульс…», «Дунечка, вступив в дом гувернанткой…» Потом, как водится, я возненавидела тот угол комнаты, где лежал мой сизифов труд. Помню, как в солнечный летний день я сидела у открытого окна. Веял тихий ветер и шевелил листы «Вступления» и «Первой главы». В окно влетела птичка и села на письменный стол, на стопку карточек с примерами. Я ясно увидела Знак, сложила бумаги и прекратила мучения.

Когда мы с Олей случайно встретились в районной поликлинике, нам показалось, что можно реставрировать бездумную детскую дружбу. Те годы она вспоминала как утраченный рай: добрая бабушка печет пироги, мама шьет и перешивает, чтобы одеть дочку, «как куколку», а Олечка пишет стихи к слету городского актива. В каждой школе были девочки, которые, как и Оля, шли после уроков не домой к маме, а в пионерскую комнату и сидели там у ритуальной стенки с пионерской символикой. Когда пришла цветущая юность, те же девочки перешли в комнату выше этажом, где размещался комитет комсомола, и оттуда со светлыми лицами призывали других, не обращенных, к противоестественному: «Останемся на лето в городе и отремонтируем школу!», «После десятого класса — на ферму!»

Я не знаю, какая была Оля, когда ушла молодой бродить по Дальнему Востоку с геологическими партиями, но вернулась она оттуда уже пережив отпущенные ей жизненные драмы, смиренная. От первого мужа у нее родился неполноценный ребенок, и ей пришлось оставить его в доме хроников на берегу Тихого океана. Это было давно, того мальчика, может быть, и на свете уже нет.

Выглядела она, прямо скажем, неважно: мешки под глазами, без передних зубов. Встречая через много лет бывших одноклассниц, всегда думаешь: я-то еще ого-го, а они…