Обратный отсчет - Пол А. Тот

Наконец Дека сказала:

– Я ложусь спать, а вы делайте что хотите, будто я ничего не знаю. Только не шумите. Никаких воплей, слышите?

Мы в ту же секунду свалились на диван, но Марни скоро заснула, ворочаясь и брыкаясь. Мать ее из другой комнаты словно подавала сигнал тревоги перед землетрясением. В квартире стоял гул, издаваемый на взлете «Боингом-747». Я думал о многом, особенно о том, что правильно сделал, не переспав с Марни. Подобные ситуации отчасти и составляют проблему. Не знаю, что их порождает – инстинкт, обратный самосохранению или стремлению Джонни Яблочное Семечко[35]населить мир бродягами. Знаю, я слишком беспечен, никогда не предохраняясь при всех бушующих в мире болезнях, не говоря уж о том, что моя рыбка-брассистка так и стремится нырнуть в женскую форму в надежде распространить на свете новые незнакомые формы жизни. Что за дьявольское потомство я породил бы – разноцветных зебр, которые бегают сразу в восемь сторон? Жирафов, потягивающих из бассейнов спиртное, открыто приманивая сочувственных женщин? Разве можно не задумываться о последствиях, попросту реагировать, тащась, топая и приплясывая, скача, как осел, от одного дурацкого приключения к другому? Неужели я никогда не пойду по прямой, вечно буду петлять зигзагами вроде обкурившегося обалдуя, вечно ввязываясь в неправедную войну. «Дурачок, не Корея – Вьетнам!» В любом случае, в ту войну, которая уже кончилась, проиграна, описана в учебниках истории.

Отец? Мать? Где они, чтоб объяснили мое появление на свет? Почему меня подбросили на колени психопатки, которая не знает полного набора эвфемизмов, обозначающих гениталии? Куда они отправились? Где они – глубоко в джунглях, забравшись туда сквозь лазурные мечтания Джозефа Конрада? Или трудятся в Уолмарте, покупая по большим праздникам пиццу? Думают ли когда-нибудь, что со мной стало? Или я превратился для них в смутную стершуюся штриховку на земной гравюре?

На эти вопросы я ищу ответы, или они побочные? Не для того ль я пустился на поиски, пересматривая историю своей сексуальной жизни, чтобы прорвать дыры в ткани своей биографии, куда хлынет свет? Вдруг он так ослепит меня, что я выйду из тела в некую воздушную сферу, стану атомами и протонами, оставив за собой только следы в пыли, заметные на солнце лишь под определенным косым углом?

– Дурной ты мой, – пробормотала Марни. – Удалый малый. М-м-м-м. Ладно. Не возражаю. – Она лягнула меня в бедро, заплясала дьявольский чарльстон, заскакала, запрыгала. – Полегче на поворотах… ух… девочка, мальчик… Мага машанини. Видно, Дека тебя замучила. Высосала и выбросила. Вот тебе Камасутра.

Она засмеялась безумным, лишенным всякого притворства смехом, свойственным людям, которые говорят во сне, саркастически забормотала, распаленная подсказками подсознания. Я не мог расшифровать этот лепет. Может быть, она тоже только что вернулась из Африки, сполна впитав птичий язык и напившись зелья.

Я перелег на пол и ненадолго заснул, стараясь получить откровение. Но сон напоминал рвущуюся кинопленку, мелькал, дрожал, останавливался, начинался, пока не сорвался с катушки. Я трижды просыпался, бежал в туалет. Завтра буду на грани галлюцинаций от недосыпания, мир раздуется от непереваренных быстрых снов. Я пару раз принимал ЛСД, который не рекомендуется алкоголикам. Мы предпочитаем ватные одеяла и легкие сны утыканным гвоздями ложам и практике йоги. Но когда я долго не мог заснуть, наркотик ввинчивался в мозги и выпускал сны на волю.

Минул не один час, прежде чем Марни проснулась. Один спит, как заколдованный, другой бодрствует, как проклятый, а потом они вместе проводят дальнейшее время так, словно в их восприятии нет никакой разницы. Почему один стоит на автобусной остановке, другой проплывает мимо в «кадиллаке» и на пересечении их точек зрения время и пространство не рушатся от полного несовпадения?

– Мне бы лучше убраться отсюда, – сказал я, – пока твоя мать не проснулась.

– Она во сне просматривает «Нэшнл джиографик».[36]Долго еще не управится.

– Надо поскорее продать кулон. Я должен ехать. Конец уже близок. Если, конечно, не ты прислала письмо.

– Нет, Джон, я его не посылала. Я не восьмиклассница. Отрабатываю смены по десять часов, стараясь в перерывах помешать матери выбрать, где лучше, чем в Фресно, – в Индии или в Тимбукту. Наверно, надо, наоборот, помогать, потому что я ее терпеть не могу. Но она…

– Но она твоя мать.

– Ты никогда ничего такого не чувствовал?

– К какой матери?

– К той, которую знаешь.

– Та не считается. В насмешку прозвала меня Бродягой.

– И все-таки ты не можешь дождаться, когда снова прыгнешь в машину и помчишься– по свету?

– У меня кулаки не железные. И я определенно совсем не так счастлив, как идиот.

– Ты и есть идиот. Что толку, даже если ты выяснишь, кто написал письмо? Если бы тебя кто-то хотел убить, ты уже был бы покойником. Трудно ли тебя прикончить? Сам дело наполовину сделал.

Я содрогнулся. Что я пытаюсь сделать – найти себя или совсем потерять? Неужели такой сдвиг пластов породили уколы, добрые советы, замечания, что надо сбросить или набрать вес, коротко подстричься или отпустить волосы, носить или не носить шляпу, не обращать внимания на мнение окружающих или, наоборот, внимательнее к ним прислушиваться? «Не стой, подбоченившись, Богом клянусь, просверлю дырку в двери туалета, своими глазами увижу, как ты писаешь сидя. Это все твой отец виноват, он или косоглазая. Знать не знают, что ты бросил футбол, только гоняешь на чертовом велосипеде по всяким задворкам. Далее с мальчишками в мяч не играешь. Когда-нибудь, Джон, окажешься на кухне в ночлежке с другими бродягами, там поймешь, что неприспособленный ни к чему не приспособится. Недостающие части головоломки полностью собраны в одной вонючей комнате, только они из разных головоломок. Кто-то тычет друг в друга ножами, пока проповедник в трапезной отбивает мясо, кто-то перебирается в другую ночлежку поблизости, кто-то в конце концов учится защищаться, вроде мужчин, дерущихся на городских улицах. Лопочут на своем потайном языке, позабыв общепринятый. Вылетел из программы, и мы тебя с позором вычеркнули. Мы ведем войны, смысла которых никто не знает, но считаем их общим, хоть и неприятным делом, тогда как ты вместе со своим отцом смотрите на дождь в джунглях так, будто сами его сотворили, а заодно насекомых и змей». Ну, мать, конечно, никогда ничего подобного не говорила, хотя вполне могла бы сказать.

– О чем ты думаешь, скажи на милость? – спросила Марни.

– Я должен идти. Надо ехать.

– Денег у меня мало. Немного могу тебе дать – обналичила чек по дороге домой.

– Сколько?

– Пятьсот.