Шкурка бабочки - Сергей Юрьевич Кузнецов

– Я уверен, – объясняет тем временем Влад, – что этот убийца – из наших, что он – гей. Очень много серийных убийц – гомосексуалы, вы наверняка знаете как специалистка. Джон Уэйн Гэйси-младший убил свыше тридцати подростков, Джеффри Дамер просверливал дыры в головах своих любовников и заливал туда кислоту, Джозеф Кэллинджер убил даже собственного сына, а вот подмосковный Удав-Фишер признавался, что не стал заводить семью: он боялся, что, если будет сын, – убьет и его. Но все равно в своем бетонном подвале он убил одиннадцать мальчиков, причем иногда убивал одних на глазах других, объяснял и показывал. А один из первых русских серийников, Анатолий Сливко? Легендарный пионервожатый, пытавший более тридцати мальчиков и убивший восьмерых – якобы в рамках «эксперимента на выживание». Он ведь тоже был из наших! А совсем недавно Игорь Иртышев убил в Питере восьмерых мальчиков, перед этим их изнасиловав. Последней жертве он руками разорвал анус и вырвал кишки.

Она смотрит на ухоженные руки Влада, так похожие на руки его сестры: пальцы мелко дрожат. Ксения никогда не видела, чтобы у Оли дрожали пальцы, но сама хорошо знает эту дрожь, дрожь возбуждения. Она опускает глаза на свои руки: обкусанные пальцы неподвижно лежат на ручке кресла.

– Но не только убийцы мальчиков, – продолжает Влад, – Чарли Мэнсона, Оттиса Е. Тула и Генри Ли Лукаса их матери отправили в первый класс, нарядив девочками, Роберт Джозеф Лонг, убивший девять женщин в начале восьмидесятых, имел от рождения большую, женскую, грудь, знаменитый Уильям Хейнс, один из первых американских серийных убийц, любил одеваться в женское белье. А вспомним убийц, которые любили работать попарно, те же знаменитые Рой Норрис и Лоуренс Биттакер, взявший себе прозвище «плоскогубцы», потому что это был его любимый инструмент! Они снимали на пляжах калифорнийских девок, завозили их в уединенное место, там пытали и насиловали. Их поймали, когда они стали действовать как ваш московский убийца: расчлененные тела подбрасывали на садовые лужайки в субурбе Эл-Эй. Им нравилось представлять, как почтенные отцы семейств рано утром найдут эту падаль у себя под окном.

Смотри, Ксения, смотри, говорит она себе, вот так выглядит человек, который возбуждается от мыслей о насилии и смерти. Не отводи глаза, чем ты лучше его? Какое право ты имеешь осуждать? Может быть, ты поставишь стакан на столик, поднимешься с кресла и обнимешь его, как обнимаешь Олю? Может быть, это и есть твоя настоящая семья, твои приемные мать и отец – впрочем, все равно живущие в разводе?

– Я хочу сделать об этом спектакль. О том, что всех этих людей убило лицемерие общества, убила гомофобия, убил шкаф, в котором были заперты поколения гомосексуалистов. Я представляю себе московского убийцу титаном, злым гением, духом воздуха, заключенным в человеческую оболочку. Я хочу сделать спектакль о силе, которая действует сквозь него, о той силе, которая давит на всех нас. О силе, которая называется «будь, как все». Вы понимаете меня, Ксения? Я бы сделал это как моноспектакль, он бы просто сидел на стуле посреди сцены и рассказывал о том, как пытался стать настоящим мужиком, хотел обращаться с женщинами так, как его отец обращался с матерью, как сам боялся быть бабой, слабаком, педиком, педрилой, пидором. Я так и назову спектакль: «Пидор». Нет, не в честь Берроуза, а в честь старой передачи Невзорова, вы ее, наверное, не помните, Ксения, вы, наверное, были слишком маленькой. Она так и называлась «Пидор» и там рассказывалось про какого-то бедного питерского парня, я уж не помню, что он сделал, но еще была 121 статья, а я уже пару лет, как не скрывал, кто я такой. И вот я помню, когда увидел эту передачу, я почувствовал не страх, нет, Ксения, не страх, хотя, конечно, страх тоже, а ярость. Именно в этот момент мне захотелось убить кого-нибудь – и вот, в память об этом моменте, я и назову спектакль «Пидор». Спектакль о том, что серийным убийцей может быть любой.

Ксения смотрит на пассажиров. Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. Любой из них может быть серийным убийцей. Сейчас Длинный отбросит сальные волосы со лба, у него окажутся бесцветные глаза, тонкие бескровные губы, рот, лишенный зубов. В карманах пальто лежат скальпель, нож и хирургические зажимы. На шее, под майкой, ожерелье из женских сосков. К мошонке на вырванных с корнем волосах подвешен мешочек из кожи, содранной с груди восемнадцатилетней студентки Маши Ф. (труп найден три месяца назад в Битцевском парке). В мешочке – глаза, вырванные у двадцатипятилетней Кристины П., продавщицы из ночного ларька, и у двадцатилетней Дарьи К., постоянно проживавшей в г. Ростов-на-Дону. Экспертиза найдет следы его кожных тканей под ногтями восьми из одиннадцати жертв – если эта экспертиза будет проведена, потому что сейчас Длинный встает, роняет бутылку, нагибается и, согнувшись, вываливается в раскрывшуюся дверь. Ксения так и не успевает увидеть его лица. Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи.

– Все это время, – продолжает Влад, – на заднике будут показывать фотографии убитых. Не те, где они обезображены и разрезаны на куски, а те, где они молоды, счастливы, целы и невредимы. Нужно сделать так, чтобы зрители-натуралы захотели этих девушек, почувствовали вожделение, чтобы они возбудились – и чтобы, слушая рассказ о том, как девушки были убиты, зрители чувствовали, как у них встает!

Влад хлопает по своему паху, хлопает ухоженной рукой, так похожей на Олину. Да, замечает Ксения, у него действительно стоит. Надеюсь, не на меня.

– И тогда они, – говорит Влад, – эти зрители, они должны почувствовать вину. Как же так, должны спросить они сами себя, я слышу про то, как с человека снимают кожу и при этом я возбужден? Каким же чудовищем я оказался! И если мне удастся передать эту смесь ужаса, возбуждения и чувства вины, если мне удастся заразить этим зрителя, тогда я смогу объяснить, что делает из гомосексуала – пидора. Потому что вся эта история – не про любовь к мужчинам или мальчикам, это история про ужас, возбуждение и вину. Это история про моих родителей, которые вслух говорили про любовь, а за закрытыми дверями объясняли мне, что, если я притронусь к члену, то ослепну. Потом, уже взрослым, я узнал, что так часто пугают подростков, чтобы не онанировали. Имеется в виду свой член, вы знаете, да, а я почему-то представлял отцовский, огромный, большой член взрослого мужчины, который я видел однажды, когда мы ходили в баню. И я представлял себе, как я прикасаюсь к этому члену – и тут же мои глаза вытекают из глазниц. Уже здесь, в Москве, я понял: это вернулся ко мне миф об Эдипе, который ослепил себя, после того как убил своего отца. Я бы хотел убить своего – но не могу, он умер от рака три года назад. В детстве я думал: хочу убить его за то, что он всегда орал на мать, особенно – при гостях, но теперь-то я знаю: я хочу убить его, потому что он не был способен даже пересказать простейшую детскую страшилку. Но он уже умер, вот так. – Влад отпивает виски, смотрит на Ксению, ухоженные пальцы вцепились в стакан, – Вот поэтому, наверное, я хочу сделать свой спектакль. О том, что в месте встречи ужаса, возбуждения и вины всегда лежит труп – реальный или воображаемый.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. У Командировочного в портфеле кляп, хлороформ и веревки. Когда они будут проходить темным двором, он незаметно достанет бутылочку, смочит тряпку и заткнет блондинке рот, как раз когда она окажется рядом с припаркованной в тени машиной. Он свяжет ее, засунет в рот кляп и упрячет в багажник. Потом заведет машину, при свете фар еще раз проверит – не осталось ни одной улики, – проверит и поедет туда, где у него оборудована камера пыток. По дороге он будет останавливаться в «Макдоналдсе» и не спеша пить клубничный коктейль, представляя себе, что каждая минута, когда он наслаждается вкусом розовой воздушной жидкости, кажется адом туго спеленатой девушке, лежащей в багажнике.