Все люди смертны - Симона де Бовуар

— Ты забываешь, что я уже стара.

— Да нет, — заверил я, — вовсе ты не стара.

Лицо у нее было прежнее: то же робкое выражение глаз, та же улыбка; только уже давно она казалась усталой; щеки пожелтели и стали одутловатыми, а вокруг рта обозначились морщины.

— Мы пойдем потихоньку, — сказал я.

Мы спускались по старой улице Красильщиков. Дети шагали впереди. По сторонам улицы работники с синими ногтями окунали мотки шерсти в чаны с лазурью и кровью; лиловые ручьи струились по мостовой.

— Ну когда же я снесу эти старые лачуги?! — воскликнул я.

— А куда ты денешь бедняков?

— Я знаю, как поступить с ними, — ответил я Катерине. — Надо, чтобы они все умерли.

Улица вела к полю, где раскинулась ярмарка. Воздух здесь пропах гвоздикой и медом. Повсюду раздавались крики торговцев, доносились барабанный бой и звуки фанфар. Толпа теснилась возле лотков, где торговали сукном, рулонами тканей, фруктами, пряностями и пирогами. Женщины любовно поглаживали плотные ткани и тончайшие кружева; дети вгрызались в вафли; из тяжелых кувшинов, стоявших на деревянных прилавках, разливали вино. Сердца и желудки были разгорячены. Когда я показался на площади, повсюду раздались возгласы: «Да здравствует граф Фоска!», «Да здравствует графиня Катерина!» К моим ногам упал букет роз, какой-то мужчина сорвал с себя плащ и бросил на мостовую. Я победил голод, и эта радость родилась благодаря мне.

Дети сияли от удовольствия. Я покорно проследовал туда, где показывали ученых обезьян; я хлопал в ладоши, глядя, как пляшет медведь, как расхаживают на руках ярмарочные акробаты в полосатых трико. Ненасытный Сиджизмондо тянул меня то вправо, то влево.

— Сюда, дедушка! Сюда! — выкрикивал он, указывая на группу зевак, увлеченно следивших за каким-то представлением.

Нам не было видно, что там происходит, и я хотел было углубиться в толпу.

— Не приближайтесь, сир, — сказал один из зевак, повернув ко мне испуганное лицо.

— Что здесь происходит?

Я раздвинул толпу. Какой-то мужчина, явно иноземный торговец, лежал на земле с закрытыми глазами.

— Так чего же вы ждете? Отвезите его в больницу, — нетерпеливо бросил я.

Люди молча смотрели на меня, никто не двинулся с места.

— Чего вы ждете? Увезите его, — распорядился я.

— Мы боимся, — ответил какой-то мужчина. Он вытянул руку, преграждая мне дорогу. — Не приближайтесь.

Отстранив его, я опустился на колени перед недвижным телом. Я взял иноземца за запястье, сдвинул широкую манжету. Рука была усеяна черными пятнами.

— Священники внизу, — доложил Руджеро.

— Ах, уже! — сказал я. — Танкред здесь? — спросил я, отирая лоб.

— Нет, — глухо произнес Руджеро.

— А кто есть?

— Никого, — ответил Руджеро. — Мне пришлось нанять четверых людей и к тому же пообещать им целое состояние.

— Никого, — с горечью повторил я, оглядываясь вокруг.

Свечи догорали, в спальню проникал серый дневной свет. Прежде я бы сказал: «Катерина, никто не явился», а она бы ответила: «Они боятся». Или, может, сказала бы, зардевшись: «Они слишком трусливы». Я не мог ответить за нее. Я протянул руку и дотронулся до деревянного гроба.

— Здесь только два священника, — сказал Руджеро. — И они говорят, что до собора слишком далеко идти. Они отслужат заупокойную мессу в капелле.

— Пускай, — сказал я.

Я уронил руку. В спальню тяжелым шагом вошли четверо — дюжие краснорожие крестьяне; не глядя на меня, они проследовали к гробу и рывком взвалили его на плечи. Им было ненавистно хрупкое мертвое тело, лежавшее внутри; бледный труп, испещренный черными пятнами; им был ненавистен и я; с приходом чумы прошел слух, будто своей молодостью я обязан сговору с дьяволом.

Оба священника стояли у алтаря; слуги и несколько стражников жались по стенам. Пришедшие опустили гроб посреди пустого нефа, и священники принялись скороговоркой бормотать молитвы. Один из них размашисто осенил воздух крестом, и они торопливо проследовали к выходу. Следом носильщики понесли гроб; за мной шли Руджеро и несколько стражников. Занимался день, воздух был теплым, прозрачным. Люди в домах, проснувшись, принимались с ужасом разглядывать руки с проступившими черными пятнами. Тех, кто скончался ночью, вынесли наружу, и вдоль улицы теперь повсюду лежали свежие трупы, а над городом теперь витал настолько тяжелый запах, что мне казалось странным, что небо не потемнело.

— Монсеньор, — промолвил Руджеро.

В открытой двери показались двое мужчин, которые несли на доске покойника; они пристроились вслед за охраной, чтобы воспользоваться молитвами, которые бормотали священники.

— Оставь их!.. — сказал я.

В конце улицы тащился мул, груженный скарбом. За ним брели муж с женой, они покидали город. В первые дни сбежали многие, но чума шла за ними по пятам; она двигалась скорее, чем они; она настигала их на равнине и в горах; уйти было невозможно. А эти все же решили пуститься в путь. Проходя мимо меня, женщина плюнула. Чуть дальше юнцы и женщины с растрепанными волосами, пошатываясь и распевая песни, спускались по улице; они провели ночь, устроив танцы в одном из заброшенных дворцов; завидев нас, они со смехом выкрикнули:

— Дьявольское отродье!

Руджеро рванулся к ним, но я удержал его:

— Брось, не стоит…

Я смотрел на массивные затылки носильщиков, на мощные руки, поддерживающие гроб. Оскорбления, плевки… Но ни слова, ни жесты не имели значения: они все были приговорены к смерти. Одни бежали из города, другие молились, третьи плясали, но всем им предстоит умереть.

Мы прибыли на кладбище. За гробом Катерины стояло еще четыре гроба. Со всех улиц похоронные процессии поднимались в этот священный предел; повозка, накрытая покрывалом, въехала в ворота кладбища и остановилась возле ямы, куда сваливали трупы. В проходах, заросших сорной травой, толпились священники и могильщики; доносился стук лопат и заступов; вся жизнь Кармоны стекалась сюда, к этому приюту смерти. Могилу для Катерины вырыли у подножия кипарисов. Носильщики опустили гроб в яму и бросили на крышку несколько пригоршней земли. Священник осенил ее крестом и направился к другой могиле.

Я поднял голову, ноздри втянули кладбищенский запах. Прижав ладонь ко рту, я зашагал к выходу. Повозка медленно двигалась по улице, а люди сваливали в нее мертвые тела, лежавшие возле стен домов. Я остановился. К чему возвращаться во дворец? Там не было никого. Но где же Катерина? Под кипарисами лежала старуха со злым лицом, а в небесах парила безликая душа, глухая и немая, как Бог.

— Пойдемте, монсеньор, — сказал Руджеро.

Я пошел за ним. Перед дворцом, взгромоздившись на прилавок, брошенный торговцами, молился монах с почерневшим лицом, колыхались широкие рукава его сутаны. Когда началась чума, он вернулся в город, а я не посмел отдать приказ о его задержании. Народ набожно внимал ему. У меня же оставалось слишком мало солдат, чтобы воспрепятствовать святотатству. Завидев меня, он пронзительно крикнул: