Дочь хранителя тайны - Ким Эдвардс

Нора, далеко впереди, остановилась, помахала им рукой и вдруг исчезла, словно растворившись в гладкой стене из серого камня. Почти сразу оттуда же один за другим высыпалось несколько человек в одинаковых синих бейсболках. Дэвид подошел ближе и увидел незаметную издалека лестницу, ведущую на природный каменный мост. «Осторожнее, – предупредила спускающаяся женщина. – Такая крутая, не поверите. И скользкая к тому же». Тяжело дыша, женщина остановилась и схватилась рукой за сердце.

Дэвид, отметив ее бледность и одышку, тоже остановился.

– Я врач, мэм. Как вы себя чувствуете?

– Тахикардия. – Она небрежно махнула свободной рукой. – Всю жизнь мучаюсь.

Он взял ее полное запястье и нащупал пульс, частый, но стабильный, постепенно замедляющийся. «Тахикардия». Люди пользуются этим термином очень вольно, при любом учащении пульса. Дэвид сразу понял, что у женщины нет ничего серьезного. В отличие от его сестры – та задыхалась и едва не падала от головокружения, всего лишь пробежавшись из одного конца комнаты в другой, и потом ей приходилось долго сидеть. «Порок сердца», – сказал, покачав головой, врач из Моргантауна. Он не мог поставить более точный диагноз, но это не имело значения: все равно ничего нельзя было сделать. Много лет спустя, учась в медицинском колледже, Дэвид припомнил все симптомы, читал допоздна и вынес собственный вердикт: сужение аорты или, может быть, порок сердечного клапана. В любом случае, Джун двигалась медленно, хватая ртом воздух, и с каждым годом ее состояние ухудшалось, а за несколько месяцев перед смертью кожа стала совсем бледной, голубоватой. Она любила бабочек, любила стоять с закрытыми глазами, подняв к солнцу лицо, и обожала домашнее желе на тоненьких соленых крекерах, которые мать покупала в городе. Она постоянно тихонечко напевала какие-то выдуманные мелодии, и у нее были светлые, почти белые, волосы – цвета пахты. После ее смерти он часто просыпался ночами, как ему казалось, от тоненького пения, напоминавшего шум ветра в сосновом бору.

– Всю жизнь, говорите? – сурово переспросил он женщину, отпуская ее руку.

– Да, – ответила она. – Врачи говорят, ничего серьезного. Досадное неудобство.

– Думаю, с вами все в порядке, – сказал Дэвид. – И все же не очень переутомляйтесь.

Она поблагодарила его, коснулась волос Пола со словами: «А вы берегите малыша». Дэвид кивнул и пошел дальше. Взбираясь меж сырых каменных стен, он свободной рукой прикрывал голову сына. Ему было приятно, что он врач и может помогать людям, исцелять их, – почему-то это не удавалось с теми, кого он любил больше всего. Пол шлепал ручками по его груди, пытаясь схватить конверт, который Дэвид сунул в карман рубашки, – письмо Каролины Джил, доставленное утром ему в кабинет. Он прочел его всего один раз и, стараясь скрыть волнение, быстро спрятал, когда вошла Нора. «У меня и Фебы все в порядке, – говорилось там. – До сих пор у нее не было никаких проблем с сердцем».

Дэвид мягко обхватил рукой пальчики Пола, уже вцепившиеся в конверт. Сын поднял на него удивленный взгляд, и Дэвид даже растерялся от огромной любви к нему.

– Эй, парень, – улыбаясь, сказал Дэвид. – Я тебя люблю. Только не ешь эту штуку, ладно?

Пол внимательно смотрел на него большими темными глазами, затем повернул голову и прижался горячей щекой к груди Дэвида. На нем была белая шапочка с желтыми уточками – Нора вышила их в молчаливые, напряженные дни после своей аварии. С каждой новой уточкой Дэвид вздыхал чуть спокойнее. Он понял всю силу ее горя, ощутил пустоту, которую оставила в сердце Норы умершая дочь, когда проявил отснятую пленку из подаренного фотоаппарата и увидел пустые комнаты их старого дома, оконные переплеты крупным планом, резкие тени лестничных перил, плитки пола в искаженном ракурсе. И неровные, кровавые цепочки – следы Норы. Дэвид выбросил фотографии вместе с негативами, но они все равно преследовали его, и он боялся, что это уже навсегда. Он ведь солгал: он отдал их дочь. Ужасное возмездие казалось не только неизбежным, но и справедливым. Но дни бежали, прошло уже почти три месяца, и Нора постепенно становилась сама собой. Она работала в саду, смеялась, разговаривая по телефону с подругами или вынимая Пола из манежа своими тонкими изящными руками.

Дэвид, наблюдая за ней, убеждал себя, что она счастлива.

Сейчас уточки радостно подпрыгивали при каждом его шаге и ярко зажелтели, как только Дэвид сошел с узкой лестницы на природную каменную перемычку, тянувшуюся через ущелье. Нора, в джинсовых шортах и белой блузке без рукавов, стояла посреди естественного моста, у самого края; носки белых кроссовок нависали над обрывом. Она медленно, с грацией танцовщицы раскинула руки и выгнула спину, закрыв глаза и словно предлагая себя небу.

– Нора! – в ужасе закричал он. – Это опасно!

Пол уперся ладошками в грудь Дэвиду. А-па, эхом отозвался он, услышав знакомое слово – оно относилось к электрическим розеткам, лестницам, каминам, стульям, а теперь еще к огромному расстоянию, отделявшему его мать от земли.

– Это потрясающе! – Нора опустила руки и обернулась к мужу. Мелкие камешки покатились у нее из-под ног, посыпались вниз. – Иди, посмотри!

Он осторожно подошел и встал рядом, но как можно дальше от края. Внизу, в высохшем русле древней реки, шагали крошечные фигурки. Холмы стремились куда-то вдаль, к бурной весне: сто оттенков зеленого на фоне ясного голубого неба. Дэвид сделал глубокий вдох, борясь с тошнотой, страшась даже на Нору взглянуть. Он мечтал заботиться о ней, защищать от страданий и боли; он не знал, что утрата все равно пойдет следом, упорная, как водный поток, как сама жизнь. Точно так же он не мог предвидеть своего горя, пронизанного темными нитями прошлого. Представляя себе дочь, которую он отдал, Дэвид видел лицо сестры, ее бледные волосы и серьезную улыбку.

– Дай-ка я тебя сфотографирую, – сказал он, медленно отступая назад: шаг, другойю. – Выйди на середину. Там освещение лучше.

– Еще минутку, – попросила она, держа руки на бедрах. – Здесь так красиво.

– Нора, – взмолился он, – уйди оттуда, мне за тебя страшно.

Нора, не глядя на него, встряхнула головой.

– Почему ты всегда всего боишься? Я не упаду.

Он промолчал, ощущая, как работают его легкие, каждый судорожный вдох. То же самое он чувствовал, читая письмо Каролины. Письмо пришло на адрес старой работы, конверт был надписан ее острым почерком и наполовину залеплен пересылочными марками. Каролина прислала три снимка Фебы, малышки в розовом платье. На письме стоял штемпель «Толедо, Огайо», вместо обратного адреса – номер почтового ящика, но не в Толедо, а в Кливленде. Город, где Дэвид никогда не был и где, судя по всему, жила Каролина Джил с его дочерью.

– Давай уйдем, – вновь умоляюще попросил он… – И дай я тебя сфотографирую.

Она кивнула, как будто соглашаясь, но он уже дошел до безопасной середины моста, а Нора все еще стояла на краю и глядела на него, сложив руки на груди и улыбаясь.

– Сфотографируй прямо здесь, – сказала она. – Как будто я иду по воздуху.