Эй, Нострадамус! - Дуглас Коупленд

Затем звонок от Ким, жены Леса, которая интересовалась, где он может быть.

Далее сам Лес. «Дружище, я перед тобой в неоплатном долгу. Не так чтобы пожертвовать тебе почку, но что-то близкое. Можешь завтра взять выходной. Я все никак не могу поверить, что эта смазливая продавщица все-таки всучила тебе тот шутовской наряд. Надо же, достаточно принести человеку чашечку капучино с корицей и включить ему любимую музыку, как можно его одеть словно клоуна на детском празднике».

Вслед раздался голос Реджа, все еще из больницы:

«Джейсон, только не бросай трубку. Это отец. Да, отец. Они нашли у меня что-то не очень хорошее и пока еще не выпускают. Спасибо за вещи. За то, что принес их, хотя мог этого не делать. Я тут долго думал о нашей беседе. Нет, я не считаю, что один из близнецов — чудовище. Так что же происходит, когда живое существо делится пополам? Или на пять частей? У каждой будет своя, неповторимая душа. Даже если вырастить тысячу клонов Фрэнка Синатры, у каждого будет особая душа. Более того, Джейсон, допустим, мы зададимся целью клонировать сколько угодно душ из одной начальной души — твоей, моей, королевской, да какой угодно, — и все клонированные души будут неповторимы, не значит ли это, что человеческая душа бесконечна и полна удивительных загадок? Дальше думай сам, сынок; здесь я прерываю свои размышления. Я никогда не хотел для тебя ничего, кроме Царствия Небесного. Прощай!»

— Сволочь!

Продавец встревоженно посмотрел на меня.

— Неудачный день, — сказал я.

— Такси? — ответил он.

— А?

— Такси заказывали?

— Заказывал. Пусть подождет пару минут.

Я набрал номер, который прокричал Йорго. После семи-восьми длинных гудков я собрался было положить трубку, как вдруг на другом конце провода послышалось мужское «Алло?». Спокойный, ровный голос хладнокровного убийцы. Кто он — продажный полицейский? Наркоман?

— Йорго просил передать вам, где он находится.

— Неужели?

— Он попал в беду в нескольких милях от Чилливака — я думаю, он бывал там прежде. У него сломана нога. Он не может сдвинуться с места.

— И он дал этот номер?

— Знаете что, я вообще не обязан был вам звонить. Я, можно сказать, оказываю вам услугу.

— С Йорго? Какая уж тут услуга…

— Так вы не поедете за ним?

— Нет.

— Серьезно?

— Ага. Можете хоть бойскаутам звонить. Мне пора.

Он не шутил. Повесив трубку, я купил карту и поехал на такси к «Линвуд-инн» за своим грузовичком. Там, под брызговиком, нашел свой ключ и открыл машину. Таксисту признался, что мои деньги фальшивые, поэтому вместо платы отдал ему свою коллекцию компакт-дисков. На прощание попросил его взять карту, на которой я довольно подробно описал, где найти Йорго и в каком он состоянии, и отвезти ее в полицию Лонсдейла. Сказать, что кто-то оставил карту в машине. Таксист все понял. Он вообще оказался отличным парнем.

Ну вот и все: дальше я приехал домой, где сижу сейчас усталый и голодный, отходя черт знает от какой гадости, и жажду утешения.

Противная вещь — провалы в памяти: прошедшее теряется навсегда. Его не вернуть, даже частично, — ну прямо будто под наркозом был. Кто, скажите на милость, ответил на мой звонок по поводу Йорго? Я облазил телефонный справочник, но там нет этого номера. А сам Йорго? Йорго, оставшийся лежать на камнях; Йорго, которого, может, нашли через час-другой… Он либо мой друг, либо заклятый враг.

Квартира кажется мне мышеловкой, а не домом. Заходя в ванную, я был готов к тому, что сейчас из-за душевой занавески выскочит брат-близнец Йорго либо с пистолетом, либо с бутылкой водки. Когда же я выбрался из ванной и на балконе звякнули бутылки, у меня душа ушла в пятки.

Нет, прочь отсюда, прочь! Переночую сегодня у друга.

Я сижу за столиком номер семь в закусочной «У Денни» в северном Ванкувере. Передо мной — съеденный завтрак; позади — супружеская чета, спорящая, под чьей опекой останутся дети после развода. Розовые квитанции кончились; перехожу на тетрадные листы, купленные в магазине напротив.

Ночь провел у моего друга Найджела, прекрасного электрика и штукатура. За все это время спал, наверное, часа два. Рано утром Найджел ушел работать над домом в западном Ванкувере и оставил меня за хозяина. Его квартира напоминает мою, вся та же холостяцкая дикость: гора посуды в раковине; лыжи — прямо у дверей; газеты с телепрограммами раскиданы по ковру, от которого воняет, будто от собаки, — и это при том, что Найджел не держит животных.

Я могу еще сидеть и сидеть: наплыв завтракающих кончился, а до обеда пока уйма времени. Супруги позади схлестнулись в последний раз и потом ушли. Я попросил официантку подливать мне воды, чтобы вымыть из организма накопившуюся в нем гадость — остатки алкоголя и таблеток, от которых делаешься то больше, то меньше.

Я смирился с мыслью, что мой грузовичок может взорваться при очередном повороте ключа или что в один прекрасный день меня найдут на тротуаре с пулей между глаз. Это даже хорошо — умереть так быстро.

Теперь во мне проснулась другая часть — часть, которая отбросила ненависть и решила не убивать Йорго; часть, которая хочет жить дальше. Надо оставить по себе память. Ведь я жил. Имел имя. Уверен: в моей жизни должен быть какой-то смысл, просто обязан.

Часто мне говорили: «Джейсон, ты тогда спас столько детей!» Да уж, спас. Но только ценой распавшейся семьи, и потом, многие до сих пор считают меня причастным к преступлению. Год назад я был в библиотеке, искал литературу по нарушениям памяти — и кто-то злобно зашипел в мою сторону. Мне что, не замечать такие вещи? Шерил забросило в ряды великомучеников, Джереми Кириакис затесался в список раскаявшихся мальчиков и девочек, заслуживших подарки от Санта-Клауса, — а я? Спасение существует, но только для других. Я и верю, и не верю. Я пытался построить свой собственный мирок без лжи и лицемерия, а получился тусклый воздушный пузырь, такой же одинокий, как у отца.

Черное солнце отыскало меня: его лучи жгут, жгут, жгут мою кожу, точно я букашка под увеличительным стеклом. А ну-ка, Джейсон Клосен, на счет «три» расскажи миру, кем ты был. Что бы ты хотел передать своему клону?

Здравствуй, клон.

Больше всего я любил слушать «Сюзанну» Леонарда Коэна. Я осторожно водил машину, тщательно ухаживал за Джойс. Любил маму. Мой любимый цвет — васильково-синий; он гипнотизировал меня, и я готов был подолгу стоять и впитывать синеву глазами. Что еще? Что же еще? Я много смеялся. Никогда не садился за руль пьяным, даже чуть-чуть, и горжусь этим. (Правда, не знаю, что я делал во время провалов в памяти, но в собственном уме — никогда.)

Только вот пробыл я на земле-матушке вот уже почти тридцать лет, и, боюсь, никто меня так по-настоящему и не понял. Даже стыдно, право слово. Шерил не увидела меня взрослым, но она хотя бы полагала, что у меня есть душа, достойная того, чтобы ее узнали.