Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни - Тереза Браун

Мы не говорим про доктора Мартина ни слова – вместо этого обсуждаем, что и когда, скорее всего, произойдет с Шейлой. Мне нужно четко представлять план действий, чтобы я могла подробно и доходчиво изложить его пациентке и ее родным. Прежде чем вернуться к ним в палату, я прошу администратора позвонить в отдел снабжения и проследить, чтобы повесили новую шторку для душа в палате Кандас.

– Шторку для душа? Да их же месяц назад везде меняли. Повесили новые, которые, эмм, типа, отгоняют микробов.

– Мне нужно идти, – говорю я ей, бросая умоляющий взгляд, но стараясь при этом не выглядеть слишком жалкой. – Можешь просто им позвонить ради меня?

– Если ты пообещаешь не корчить эти ужасные рожицы, – говорит она.

Я громко смеюсь. «По рукам!» После этого я направляюсь обратно по коридору, и в нашем дополнительном компьютерном зале встречаю интерна Шейлы.

– Привет, – говорю я ей, и она мне кивает. – Здесь были из хирургии. Питер Койн, знаешь его? Мы увеличиваем физраствор до 175, нормальный солево…

Она меня перебивает.

– Я больше за нее не отвечаю.

– Что?

– Ее перевели в хирургию. Она больше не мой пациент.

– Ох. – Я недоумеваю, почему никто не удосужился сообщить об этом мне. Подобные изменения также должны отмечаться и на белой маркерной доске на сестринском посту, однако об этом частенько забывают.

– Я не прочь была узнать, как ее дела, так что спасибо.

– Разумеется. Без проблем.

Я возвращаюсь в палату Шейлы. Она все еще тихо плачет, и ее плечи слегка содрогаются с каждой скатывающейся по ее лицу слезой. Она смотрит на меня с тем же простодушием во взгляде, которое я заметила у нее сегодня утром. Сестра ее, однако, вообще избегает моего взгляда.

– Ей кажется, что врачам не следует так открыто называть шансы пациента на удачный исход, – говорит муж, показывая на свою жену. Он наклонился вперед, так что теперь, когда его лицо больше не скрыто в тени, я могу отчетливо его разглядеть. Глаза над его кудрявой бородой выглядят измученными. Разложив свои толстые пальцы на крепком бедре, он старается держать торс прямо. – Она считает, что от этого больше вреда, чем пользы.

Сестра Шейлы права, конечно же, она права, однако она также и ошибается. Если произойдет самое страшное, то разве не лучше предупредить заранее, чтобы еще до операции было понятно, что ее сестра может не пережить? Разве нам всем не хотелось бы об этом знать? Или это только я так упорно стою на стороне правды, какой бы горькой она ни была? Все шансы в пользу Шейлы, но ведь не моей сестре предстоит лечь под нож – возможно, будь я на их месте, мне бы тоже не хотелось знать про все существующие риски.

– Да, – говорю я. Нет никакой нужды пытаться ее убедить, что с точки зрения этики откровенность Питера была более чем уместной и даже необходимой для информированного согласия на проведение операции. Шейле все равно сделают операцию, которую она может не пережить. Так зачем же спорить по поводу того, что говорить можно, а что нельзя? Попытка залатать ее перфорированный кишечник поставит жизнь под угрозу, однако если это не предпринять, то Шейлу ждет неминуемая смерть.

Я больше ничего не говорю, и ее сестра поворачивается, чтобы на меня посмотреть. У нее измученное лицо, и если у Шейлы бледная кожа, то сестра темненькая, но в остальном они очень похожи: те же самые круглые глаза, тот же миленький нос пуговкой. Прямо сейчас всей их семье больше всего на свете нужен человек, которому можно довериться.

Однажды летом, когда я была маленькой, мы с другими детьми играли на улице – я, мой брат, сыновья Аллена, моя лучшая подруга Эрика, – и начался легкий дождь, который шел, правда, лишь местами. На юге Миссури, где я выросла, лето жаркое, и дождь всегда в радость, однако этот дождь был крайне необычным – он капал в каком-то одном месте минуту-другую, прекращался, а затем начинался снова уже в нескольких метрах оттуда.

Мы бежали вслед за дождем, гонялись, стараясь все время оставаться под ним, под его сверкающими на солнце каплями. «Здесь!» – кричал кто-то из нас и бежал по направлению к дождю. «Нет, здесь, – говорил кто-то другой, направляясь в противоположную сторону: – Я поймал! Я поймал!»

Нашу летнюю идиллию никто не прерывал. Рядом не было взрослых, которые могли бы спросить, чем это мы таким занимаемся: лишь мы, скачущие со всех ног, запыхавшиеся дети. Сколько это продолжалось? Пять минут? Десять? Уж точно не больше, но я по-прежнему помню, как хорошо мне тогда было. Такой дождь – большая редкость.

Уильям Блейк написал эти строки более века тому назад, и он явно что-то да понимал.

Есть вероятность, что завтра Шейлы может не стать. Сегодня – это и есть тот уносимый ветром дождь, за которым мы гоняемся: возможное ее светлое будущее, которое целиком зависит от нас. В детстве я с восторженным трепетом бегала следом за каплями дождя: видела перед собой целый мир, настоящий рай. Теперь, когда я выросла, то стараюсь вызвать в памяти то самое детское благоговение и усердие, помогая Шейле провести лицом к лицу свои, возможно, последние часы жизни на земле.

Ей будет больно, нам придется внимательно отслеживать изменения давления, а ее кровь уже дала понять, что полагаться на нее не стоит. Чрезвычайно важно правильно рассчитать время, так что я буду преследовать дождь, но при этом искать свет. Я верю, что свет будет, но только если удастся отыскать его посреди бури.

Я сажусь в стоящее рядом с кроватью Шейлы кресло и беру ее за руку. Она мягкая и теплая, на ее лице появляется печальная улыбка. Сестра тянется, чтобы вытереть рукой слезы с лица женщины, после чего берет ее за вторую руку. «Итак, вот что будет дальше, – говорю я им. – Мы подождем шесть часов, прежде чем аргатробан выведется из организма, после чего сделаем анализ, чтобы проверить время свертывания крови и понять, возможно ли хирургическое вмешательство. Операция точно будет сегодня вечером, однако время ее проведения пока невозможно назвать даже приблизительно – оно зависит от слишком многих факторов». Я говорю им, что Питер хороший врач и что он все сделает в лучшем виде. Обещаю, что буду с Шейлой и с ними двумя, пока она не покинет наш этаж, а после этого ее отправят в интенсивную терапию, потому что она будет нуждаться в пристальном наблюдении, которое могут обеспечить только там.

В моей горсти бесконечность, а в следующих нескольких критически важных часах – целая вечность.

Лично для меня время, потраченное на Шейлу, ее сестру и зятя, является, пожалуй, одной из самых важных вещей, которые я сделаю сегодня на работе, однако ни в одном из моих электронных списков текущих дел это не появится.