Киммерийский закат - Богдан Сушинский

Сейчас, в эти минуты, карты перед ним не было, но Русаков настолько привык к ее виду, настолько изучил ее, что порой она представала перед ним, как на экране кинотеатра. Это она привораживала генсек-президента, возбуждала чувство власти, взывала к жесткости и жестокости, благодаря которым удавалось удерживаться на вершине той или иной империи всем его разноплеменным предшественникам.

Предчувствуя, что наступают последние дни его правления, Русаков вновь и вновь прокручивал варианты возможного исхода из Кремля. Как, впрочем, и варианты возможного удержания власти. Но все они, так или иначе, сводились к силовым вариантам. Да и кто из правителей обходился без солдатских штыков: британские короли; русские императоры или «всемирные» революционеры? Не говоря уже о Гитлере и Сталине…

Как генсек-президент, он был уверен, что при любом раскладе политических сил большая часть армии его все-таки поддержит. И потом… не следует забывать о тщеславии офицеров, каждый из которых по-прежнему носит в своем ранце маршальский жезл. Любой полковник, которому он своей президентской властью присвоит сегодня генерал-майора, сместит вышестоящего командира и примет на себя командование хоть дивизией, хоть корпусом.

Кстати, о командовании… Сейчас он находится в Крыму, а значит, на территории Украины. Приехав в Киев, он мог бы по тревоге поднять «украинские» военные округа[7], заставить власти ввести в республике чрезвычайное положение. Местные партократы и националисты конечно же попытались бы воспрепятствовать ему, но сопротивление оказалось бы неорганизованным и слабым… К тому же… многие партийцы и высшие чиновники-националы в самом деле могли бы соблазниться иллюзией переноса столицы Союза в Киев, «матерь городов русских».

В Украине еще помнили, что Хрущев всерьез обсуждал идею и возможность такого «возврата к Киевской Руси» со своим ближайшим окружением. И именно тогда были запущены в обиход два аргумента. Первый: возврат к идее Киевской Руси — значит возврат к историческим корням, к истокам. Второй: перенос столицы в «матерь городов русских» окончательно русифицирует Украину, вернет украинцам их первоназвание — «русичи» и навсегда решит вопрос единения двух самых больших славянских народов.

С этим, понятное дело, не соглашались московские партократы. И потом, существовало серьезное опасение, что название «русичи-русские» украинцы примут довольно охотно, но, осознав себя титульной нацией, зададутся вопросом: «А кто эти нацмены, которые обитают где-то там, за Хутором Михайловским»[8], какой они веры-нации, какова их реальная история и по какому праву до сих пор притесняли нас, считая себя «старшими братьями?» И во что это могло бы вылиться, пока неизвестно. Тем более что миллионы украинцев успели расселиться по всей России.

«Ладно, — сказал он себе, — речь ведь пойдет не о перенесении союзной столицы, а о том, что сами обстоятельства вынудили тебя взять бразды правления страной, находясь здесь, в Украине. Причем можно было бы взять эти самые “бразды”, находясь именно здесь, на полуострове, но тогда слишком уж контрастно возникала бы ассоциация с “крымским бароном” Врангелем, с агонией Белого движения».

* * *

— Товарищ Президент, — донеслось до слуха Русакова, но обращение это не заставило его хоть как-то отреагировать.

«И все же придется решать, что делать, — по-прежнему предавался он потоку своих размышлений и фантазий, — возвращаться в бунтующую Москву или же искать способы спасения Отчизны в вотчине украинских националов?..»

— Товарищ Президент! — еще более зычно прозвучал позади него резковатый командирский голос.

— Слушаю! — встрепенулся Русаков, по суховатому баску распознавший своего спасителя, полковника Бурова.

— Они уходят.

— Как… «уходят»?! — не поверил ему Русаков и только теперь, оглянувшись, увидел, что полковник стоит у лестницы, ведущей вниз, и — что сразу же бросилось ему в глаза — кобура его пистолета расстегнута.

— Уходят. Совсем. Отбывают.

— Почему отбывают? И куда? — Русаков вдруг открыл для себя, что ему было бы спокойнее, если бы вся эта «группа товарищей» по-прежнему оставалась в Доросе. Ибо все то время, которое путчисты пребывают здесь, их московские покровители остаются в состоянии неизвестности и неопределенности. Неопределенность — вот чего они там, в Кремле, сейчас больше всего боятся! Потому что неопределенность — это потеря времени, а значит, инициативы.

— Следует предполагать — в Москву.

— Не в Киев, случайно? — Русаков задал этот вопрос как-то механически, поскольку все еще пребывал под властью одной из версий спасения страны, режима, и своего собственного… Но полковник о его помыслах и версиях не ведал. И, как всякий контрразведчик, привыкший к тому, что случайных фраз у начальства не случается, насторожился; мысленно и физически напрягся, а посему запнулся на полуслове…

— В Киев?! Почему… в Киев? Я об этом не слышал. Нет, название Киева в разговорах не возникало. А ведь и в самом деле… Возможен и такой вариант. Они действительно могут использовать войска, политические силы и амбиции Украины.

— То есть названия украинской столицы не возникало… — Русаков вдруг понял, что, если он сам не выведет полковника из водоворота своей версии, тот может черти что нафантазировать, и еще неизвестно, как поведет себя.

— Но ведь Киев поддерживает… нас, простите, вас.

— Почему же «вас»? Нас, полковник Буров, нас.

— Поэтому-то в Киев они не поедут, — справился со своей растерянностью полковник.

— Если только вы действительно уверены, что Киев поддерживает нас, а не их…

— Разве до сих пор Киев…

— Ни в чем вы не уверены, — вдруг холодно взорвался Русаков. — В этой связи у вас не появилось никаких сведений. Вы не обладаете никакой информацией. Всю эту вашу «контору» давно надо разогнать. Разве до сих пор вы не знали, что происходит за спиной у Президента? Не ведали, что целая плеяда чиновников готовит заговор, путч?..

— Мы многое знали, господин Президент.

— Да ни хрена вы не знали, — вдруг ослабевшим, совершенно обессилевшим голосом проворчал Президент, понимая, что накалять обстановку нет смысла, ибо из всех, кому он может предъявить свои претензии и на ком стоит возместить злость, — полковник Буров наименее подходящая кандидатура.

Умолкнув, генсек-президент какое-то время смотрел себе под ноги: «всякая война завершается миром, а всякая ссора извинениями и примирением» — древняя, как мир, аксиома. Так что нельзя было допустить, чтобы Буров вышел отсюда союзником этой приснопамятной «группы товарищей».