Киммерийский закат - Богдан Сушинский

Он всегда слыл человеком осторожным, памятуя, как Сталин «прокололся» на деле о партийных перегибах на местах; а Хрущев, поддавшись на провокационное подстрекательство кое-кого из своего окружения «Да врежьте вы, Никита Сергеевич, эту гнилую интеллигенцию… Сколько можно терпеть?!» — на преследованиях литераторов и художников. Русаков многое познал из опыта своих предшественников и теперь старался быть особенно осторожным.

Однако, одернул себя Президент, все это — из отвлеченных воспоминаний. А тут вот страна оказалась на грани путча, на грани свержения конституционной власти.

— Подождите, полковник!

Шаги на ступеньках затихли, затем возобновились, и из-за плавного винтового изгиба вновь появилась голова Бурова.

Почти час, проведенный у телевизора, с его предельно политизированными каналами и телестудиями, буквально поверг майора в некое сумеречное состояние. События недавнего прошлого вновь демонстрировали всю ту необратимость, с которой общество шло и продолжает идти к перевороту, к развалу Союза, к гражданской войне.

Курбанов никогда не принадлежал ни к правоверным коммунистам, ни к ревнителям их нерушимой империи. Но все же Союз оставался его Родиной, которой он присягал, которой служил. Он соглашался на любые перестроечные реформы, он готов был поддерживать перемены… Но допустить, чтобы такая империя в одночасье рухнула… такого он и представить себе не мог.

Выключив телевизор, Курбанов взял недопитую бутылку вина и, усевшись за журнальный столик, наполнил большой, работы богемских мастеров, бокал. Медленно смакуя напиток, он пытался разобраться в своих чувствах и политических приверженностях, но вскоре обнаружил, что и в мыслях, и в «политических» чувствах его царит такой сумбур, как и в остывающей коробке телевизора.

В душе он терпеть не мог генсек-президента, с подвластными ему «прорабами перестройки», но костьми готов лечь, чтобы Союз был восстановлен. Вот только, как его восстановить теперь, без этого самого, похоже, отрекающегося от всех и вся «конституционного прораба»?

Точно так же Курбанову глубоко наплевать было и на нынешнего главу российских федералов — с его политическим проституированием на трибунах съездов и парламентов, и хроническим непохмельем в дипломатии. Но при этом он прекрасно понимал: если уж Союз разрушен безвозвратно, — а к этому все шло, — то кто-то же должен подумать о спасении Федерации, спасении самой этнической России. А кто способен на это, если с подмостков убрать Елагина с его командой?

Спору нет, в свое время и саму Россию, и российскую советскую империю, следовало спасать решительнее и радикальнее. Но лично ему, Курбанову, как и Елагину, весь этот коммунистический маразм старцев из Политбюро давным-давно осточертел. Жаль только, что, разгоняя кремлевских демагогов, по неосторожности «разогнали» и весь Союз — с его вконец разуверившимися в мощи и мудрости Москвы националами. Но, с другой стороны, если бы националы не активизировались, разогнать Политбюро и построить демократическую Россию не удалось бы; коммунисты со своим КГБ ударились бы в такой террор, что все рассказы об ужасах тридцать седьмого показались бы теперь сказками Венского леса.

— А ты хорошо устроился, парень, — забывшись, Виктор произнес это вслух, чокаясь с пустой бутылкой. — Оставаясь коммунистом, ты, однако, не жаловал коммунистов, вместе с их кагэбэ, как «передовым отрядом партии»; а, продолжая служить строю, который давно возненавидел, в то же время умудрялся…

«Впрочем, ненавидишь ты в основном коммунистов со Старой площади, — тут же вступился за самого себя. — А служишь той Родине, которой присягал, поскольку другой у тебя не было. Так что сейчас у тебя просматривается только один путь: до тех пор, пока ты являешься офицером армейской разведки, ты будешь выполнять приказы командования. Каковыми бы они ни были. Только приказы своего командования — и ничьи больше».

Виктор принялся за вторую бутылку, но, услышав, как слегка скрипнула входная дверь, поставил бокал на журнальный столик, даже не притронувшись к нему губами.

Это была Лилиан. Ржаная копна на ее голове взбита так, что напоминает потускневшую золотую корону. Халатик — когда в прихожей она сняла пальто — показался еще короче, чем тот, в котором Латышский Стрелок появлялась у него утром. К тому же он был расстегнут, и под ним виднелась еще более короткая синяя юбка в обтяжку, с изумительным разрезом на левой ляжке. Ноги, талия, грудь, лебяжья шея — все казалось высеченным из мрамора и отточенным до идеальных форм и пропорций.

— И все-таки вы — изумительная женщина.

— Еще бы… — скептически хмыкнула Лилиан, мельком пройдясь по сервировке его стола. — Правда, не совсем понятно, что значит это ваше загадочное «и все-таки».

— Считайте, что сорвалось. Но дело вовсе не в «подкожности» моей, а уж тем более — не в том, что успел немного выпить, — молвил Курбанов, пятясь в столовую, вместо того, чтобы вежливо пропустить женщину мимо себя. — Вы и в самом деле изумительная женщина.

— А кто способен усомниться в этом? — невозмутимо, без тени иронии или самолюбования, поинтересовалась Лилиан.

— Никто, — поспешно заверил Виктор. — Да в этом и невозможно усомниться.

— Но сегодня утром вы еще, очевидно, не надеялись на свой вкус, коль просветление нашло на вас только к вечеру. Или к ужину? Как будет точнее?

— Что, собственно, одно и то же.

— Вот видите: вы, то ли невнимательны, то ли не приучены мыслить логически, — быстрыми движениями накрывала стол ржановолосая. — Это не одно и то же. Если «к вечеру», то это всего лишь временное определение, а если «к ужину», то ваши восторги объясняются не столько моими прелестями, сколько вашим голодом.

«По крайней мере теперь она соизволяет хоть как-то общаться с тобой, — умерил свою гордыню Курбанов. — А ведь в обед не снисходила даже до такой малости».

— Тогда — «к вечеру». Причем это определение окончательное.

Майор пошел в зал и вскоре вновь появился с недопитым бокалом в руке.

— Если вы решитесь злоупотреблять спиртным, майор Курбанов, вынуждена буду изъять даже те скромные запасы, которые у вас все еще имеются.

— В таком случае мне придется пополнить их в местном гастрономчике, сеньора. Здесь ведь имеется некое подобие?..

— Не придется, — холодно и жестко перебила его Лилиан, — поскольку вам тут же вежливо откажут, монсеньор. Считайте себя внесенным в список «отказников», которым продавать спиртное в нашем ведомственном «Продторге» категорически запрещено. Кроме того, мне придется доложить командованию о слабостях, которым вы столь усердно предаетесь.

— Это тоже входит в ваши обязанности — следить за моей непорочностью?

— Не входит. Но с удовольствием доложу обо всех ваших грехах и прегрешениях по собственной инициативе. Авось мне это зачтется.

Курбанов с сожалением взглянул на бокал, демонстративно опустошил его и вновь взглянул с тем же сожалением.