Фиалки цветут зимой - Дельфина Пессан

Меня мутило, я повернулась к папе спиной и пошла к себе в комнату. Аккуратно разгладила и сложила вчетверо каждое письмо, лежавшее на кровати, и убрала обратно в коробку.

Последней бросила туда фотографию, лицевой стороной кверху, и закрыла крышку.

Глава 28. Плакать

– Вообще-то по ночам надо спать! – усмехнулся Ромен, когда я вышла из раздевалки.

Я метнула взгляд в зеркало. Под глазами темные круги, как у зомби. Жалкое зрелище. Но зато я надела сегодня красный парик – оружие массового поражения. В нем я превращаюсь в бесстрашную героиню, непобедимую воительницу, которой все нипочем.

Правда, на этот раз не сработало.

Ромен улыбнулся мне – такой спокойной улыбкой – и ждал, что я улыбнусь в ответ. А у меня не хватило сил. Я понурилась и бросилась в этот уродский день не глядя – как в омут с головой.

Атмосфера в коридорах была под стать моему настроению, снова назревал бунт. Патрисия ушла в «бессрочный отпуск».

– Да она напрочь выгорела, – рассказывала Клодин другой медсестре.

– Ничего удивительного, столько на нас работы наваливают неделю за неделей!

– Ты хотела сказать, месяц за месяцем!

Они не видели, как я вошла. У Патрисии – выгорание! Если уж кто и казался мне непотопляемым человеком, так это она. В голове раздался папин голос: «Эта профессия слишком тяжелая. Будешь работать как вол, а начальство слова доброго не скажет».

Меня замутило, захотелось все послать куда подальше. Неужели папа все-таки был прав?

Я взяла себя в руки и направилась в комнату Виолетт. После обеда ее должны были госпитализировать. Я надеялась ее немного отвлечь, обсудить праздник. Хотелось опять увидеть на лице Виолетт радость – как в тот момент, когда она снова встретила своего Репейника. Хотелось быть сильной, чтобы поделиться силой и с ней.

Но у меня ничего не вышло.

Я помогла ей встать с кровати и устроиться в кресле, потом подошла к окну и подняла жалюзи. Комнату залило зимним солнцем, и мне в затылок ткнулся голос:

– Новый парик?

Прозвучало это так, как будто она спрашивала: «Что-нибудь случилось?»

Как только я вошла, она наверняка сразу почувствовала: что-то не так. И мне бы промолчать, придумать какую-нибудь легенду, чтобы ее не тревожить. Но вместо этого меня вдруг как прорвало. Слова хлынули потоком:

– Я нашла письма. Письма, адресованные моей матери.

– Все-таки докопалась до правды, – подытожила Виолетт, и я развернулась, чтобы на нее посмотреть.

Я сумела произнести вслух то, что держала внутри, и она меня поняла. А теперь – что?

Я помогла ей встать с кресла, и, опираясь на мою руку, она дошла до ванной. Я приготовила все, что нужно для утреннего туалета. Мыло, мочалку, полотенца. Она не забыла про наш разговор: всматривалась в меня ясными глазами, будто пыталась подобрать код.

– Я моюсь, ты рассказываешь. Не может быть и речи о том, чтобы я отправилась в больницу прежде, чем мы с тобой поговорим.

И вот я начала рассказывать – и чувствовала себя так, будто всплываю на поверхность и снова обретаю твердую почву под ногами.

– Вы были правы насчет поисков правды. Это как огромный камень, который лучше не поднимать, потому что никогда не знаешь, какая мерзость может под ним обнаружиться. А я его подняла. Прочитала эти уродские письма и теперь все знаю. Знаю – и мне так плохо, что проще сдохнуть.

Она ничего не сказала – казалось, она слишком занята купанием. Но я чувствовала, что вся ее душа устремлена ко мне.

– Это письма от любовника моей матери. У нее был любовник.

Когда я произнесла эти слова вслух, они обрели реальность, которой раньше не имели. Долгое время они лежали в бумажных конвертах неподвижно, как спящие насекомые. А теперь я дала им голос – они ожили и зашевелились.

– Я два года оплакивала ее смерть. Два года просыпалась каждое утро с дырой в сердце – так сильно мне ее не хватало. У меня была супермама. Такая, которая намазывает тебе тосты маслом, даже когда ты уже достаточно взрослая, чтобы делать это самой. Такая, которая утирает тебе сопли, когда ты плачешь у нее на плече. Такая, которая всегда, при любых обстоятельствах, знает, чем тебе помочь.

Слезы подкатили к глазам, я сделала глубокий вдох, чтобы их удержать. Во мне клокотала ярость, я чувствовала, как она вырастает в приливную волну, готовую все снести на своем пути.

– Я столько плакала по лучшей в мире маме! Каждый вечер смотрела на эту тупую фотку, которая стоит у меня на тумбочке, и засыпала, стараясь сберечь в памяти ее лицо.

Я сжала кулаки.

– Я боялась забыть, как она выглядит. Забыть ее смех, запах, звук ее голоса. Все это постепенно стиралось, я старалась помнить, но каждый раз какая-нибудь подробность улетучивалась. Это было так страшно – потерять даже чуточку памяти о ней.

Волна вздыбилась и готова была обрушиться. Голос натянулся, как тетива.

– И тут эти письма…

– Ты обнаружила такую сторону своей матери, с которой была не знакома. Что это для тебя меняет?

– Всё!

Мой крик огласил маленькую ванную, отскочил от стен, разорвал мне нутро.

– Она оказалась совсем другим человеком, не имеющим ничего общего с той мамой, которую я знала. Она предала моего папу! Она и меня предала, меня! Сколько времени она нас обманывала, сколько вела двойную жизнь? Почему ей нас не было достаточно?

Виолетт закончила мыться и положила мочалку на край раковины. Мне казалось, она размышляет и собирается что-то сказать, но вместо этого она просто вздохнула и погладила меня по щеке. А потом открыла флакон фиалковой воды.

– Я понимаю, что это глупо – брызгаться духами, ведь меня сегодня вечером наверняка с ног до головы обработают антисептиком. Ну так тем более: хочу приятно пахнуть.

Я спохватилась: через несколько часов она уезжает в больницу. Щеки вспыхнули от стыда. Ей предстоит опасная операция, а я гружу ее своими детсадовскими проблемами! Какая же я жуткая эгоистка!

– Простите, – промямлила я. – Я все время говорю о себе. Не надо было вообще вам рассказывать. Вы моя подопечная, и…

Я запнулась, пораженная осознанием. Наши отношения давно перестали быть формальными, и мы обе прекрасно это понимали.

Она взяла меня за руку и улыбнулась, и у меня сразу потеплело на сердце.

– Я – пожилая женщина, – начала она. – Я считала свою жизнь серой и одинокой, потому что она уже очень давно именно такой и была. В какой-то момент я превратилась в упрямую и ворчливую старую каргу. Да нет же, не смейся, уж я-то знаю, какой могу быть! Я стала старой каргой, которой в один прекрасный день посчастливилось встретить тебя. Ты необыкновенный человек, детка, настоящее сокровище и редкостная находка. Нас разделяет так много лет, и все же… Я тебя очень полюбила, моя