Легенда о старом маяке - Джулианна Брандт

– Нет.

– Дядя Джоб!

– Нет! – в голосе дяди появилось что-то нечеловеческое, словно треск костра и крик боли от ожога.

Всё тело Гленнона напряглось. Ли затаила дыхание. Они замерли, глядя на дядю и ожидая вспышки его гнева.

– Об острове нелегко рассказывать, – в голосе дяди ещё слышались треск и скрип, напомнившие Гленнону о том, как ярость мисс Лейси переполняла библиотеку… о том, как папа бросал в своих родных слова, острые, как кинжалы.

Ли отодвинулась к дверце. Гленнон откинулся на сиденье. Мышцы его напряглись. Лёгкие отказывались дышать в полную силу.

Дядя Джоб покачал головой, не сводя глаз с дороги:

– Обо всём этом нелегко говорить. О смерти нелегко говорить, особенно если это не твоя смерть. Простите, но я не буду говорить об этом с вами!

В уме Гленнона теснились вопросы: «Что такое смерть? Что происходит после? Видел ли дядя «свет в конце туннеля»? Тянуло ли его в рай? Почему он оказался на острове Филиппо? Почему здесь все призраки?»

И два самых главных: «Если дядя Джоб не писал письма маме, то кто же это сделал? Если бы они не получили этого письма, поехали бы они на остров Филиппо?»

Гленнон съёжился на заднем сиденье, размышляя над этими вопросами и всё время ожидая вспышки гнева дяди Джоба. Он подумал, что за всё время, что он знал дядю, тот ни разу не проявлял гнева. Но Гленнон всё время этого ждал.

Гнев – такая вещь… Часто нет никаких признаков того, что сейчас будет вспышка. Поэтому Гленнону приходилось всегда быть готовым к этому. Но… он никогда не был готов. Никогда.

Он ждал и ждал, в продолжение всей поездки наблюдая за дядей, за его дыханием, за тоном голоса.

Дядя Джоб был рассержен, очень рассержен. Но его гнев не вырывался наружу и не задевал Гленнона. Это удивило Гленнона – что же такое гнев, если не ледяной тон, не яростные взмахи кулаков и больно ранящие слова?

Что же это за ярость, если она не ранит?

Когда они подъехали к Грейвингу, его свет сиял среди дня. Зажёгся – и сразу погас. Зажёгся – погас. Зажёгся-зажёгся – погас. Предсказуемый, успокаивающий ритм. Почему маяк работает до наступления темноты?

– Должно быть, ожидается ухудшение погоды, – пробормотал дядя Джоб себе под нос, остановившись и вылезая из машины. Он, казалось, мерцал, становился то бледнее, то ярче, чем прежде, словно его обвели светящимся маркером. Он направился мимо дома прямо к маяку.

Гленнон смотрел, как он идёт, напоминая себе, что дядя Джоб – мертвец.

– Надо сказать маме, что он призрак, – сказал Гленнон с заднего сиденья.

– Мама нам не поверит, – Ли уткнулась подбородком в воротник куртки. – Сомнения и отрицание всегда есть в ужастиках. Люди не хотят верить, что с ними может случиться что-то плохое. Но иногда самое страшное в том, что людей заставляют поверить, что всё в порядке и ужасы – только в их воображении. Чудовище старается убедить людей, что оно не чудовище.

– Эверетт никогда особенно не старался убедить нас в этом, – возразил Гленнон. – Мама поверит, если дядя Джоб покажется ей в облике призрака.

– Ты думаешь, он покажется кому-нибудь в виде призрака? Он даже не хочет говорить об этом.

– Мне непонятно кое-что, – Гленнон наклонился вперёд. – Почему мы здесь? Почему мы получили то письмо, если дядя не посылал его?

– Дядя Джоб был так озадачен, когда мы заявились. Может быть, он действительно не знал? – размышляла Ли, постукивая пальцем по коленке.

Гленнон стал припоминать. Мама приняла решение ехать на север внезапно. Она говорила, что хочет остаться дома после отъезда папы, но тут получила письмо от дяди Джоба. Он описывал остров Филиппо как тихое приятное место, и они быстро собрали вещи и скоро появились на пороге дома третьего смотрителя. Гленнон не мог вспомнить, говорила ли мама с дядей по телефону до отъезда. Казалось, дядя был не очень рад их прибытию на Грейвинг, но он никогда не говорил этого вслух. Гленнон решил, что это потому, что дядя привык жить один, без детей, носящихся по дому.

– Мы не должны были ехать сюда. – Ли вылезла из машины и захлопнула дверцу. – Если бы мама потратила чуть-чуть времени, чтобы связаться с дядей напрямую, он бы, наверное, попросил её, чтобы мы не приезжали. И мы остались бы дома, в безопасности.

Она пошла в сторону дома, но Гленнон остался возле машины. В голове его вертелись слова: дом, безопасность.

Кто-то из них когда-нибудь связывал эти два слова?

Он побрёл в дом и поднялся по лестнице. Ли стояла у двери в комнату мамы. Они делали так всегда в тот месяц, когда мама была особенно печальной. Они её проверяли, хотя папа кричал, что она сама должна заботиться о себе, и с грохотом захлопывал дверь.

Но здесь на них кричать было некому.

Дверь отворилась, металлические петли заскрежетали, как будто дверь не открывали уже много дней, а не несколько часов. У кровати горела лампа. От серо-белого абажура на лицо мамы падали тени, делая его ещё более бледным и болезненным, чем прежде. Дети подошли на цыпочках. Одеяло на груди мамы лишь чуть-чуть приподнималось от её дыхания.

Страх охватил Гленнона. Это был совсем не тот страх, который появлялся, когда папа кричал на него. Этот страх поселился в его груди и сжимал сердце. От этого страха было больно.

И тогда, зная, что остров Филиппо населён призраками, он громко спросил Ли:

– А вдруг она тоже призрак? Что, если она умерла, а мы не знаем об этом?

Ли не ответила.

Гленнон сел на край маминой кровати и достал своё зеркальце. Он едва дышал: ужас сковал его тело. Крышечка отскочила, он взглянул на своё отражение. Тёмные тени под глазами напомнили ему про озеро. На щеке царапины… он уже забыл, как листы книги налетали на него в библиотеке.

– Не могу, – прошептал он. Он не решался повернуть зеркальце к маме. Он слишком боялся.

Ли взяла его руку в свою. Вдвоём они повернули зеркало. В отражении мама лежала спокойно. Тёмные круги под глазами. Волосы разметались по подушке. Красно-жёлтое одеяло натянуто до подбородка.

Она была человеком, не призраком.

Страх покинул тело Гленнона, но краем глаза он заметил верёвку, обвивавшую маму. Волокна её казались прозрачными. Гленнон всмотрелся, потом повернулся к маме. Он был уверен, что никакой верёвки на одеяле не было.

Конечно, он ничего не увидел: никакой верёвки, никаких волокон вокруг её тела. Он снова