Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин

Когда же он вошел в класс, химичка указала ему на дверь лаборатории, где, войдя, он увидел свою Ольгу. У него остановилось сердце. Он прижал её к себе и пытался вспомнить слова, которые все эти месяцы мысленно произносил ей.

Но Ольга, поцеловав его быстро в губы, сказала:

– Давай, скорей – у нас мало времени.

Петро сначала не понял, о чём она говорит, а сообразив, робко спросил:

– А как?

Не было той большой белой кровати, на которой он в мечтах видел Ольгино лицо, и вообще обстановка не располагала к произношению ласковых слов и нежностей.

Но Ольга Петровна подвела его к лабораторному столу, затем подняла юбку и опустила трусы. Потом она повернулась к Петру спиной и легла грудью на стол.

Всё это произошло так быстро и неожиданно, что когда Петро сообразил, что к чему и посмотрел вниз, то увидел перед собой огромный белый зад Ольги Петровны с большим красным прыщиком на левой ягодице. Он никогда не думал, что её зад мог быть таким огромным. Он не понимал, что нужно делать. Куда говорить нежные слова, которые он приготовил.

В голове вертелось только одно слово: Жопа! Жопа! Жопа!..

Никаких сексуальных чувств это зрелище не вызывало. Было противно и страшно.

Испытывая невыносимый ужас, он вылетел из лаборатории, пробежал мимо химички и понёсся по коридору.

Он выбежал из школы, не зная куда бежать и что делать. Лишь бы оттуда, от кошмара и стыда.

Навстречу ему шёл сержант, который попытался его остановить, но Петро вырвал рукав и ударил сержанта кулаком в лицо.

Он прибежал в барак, купил у дневального бутылку водки и в умывальнике выпил её из горлышка, обливаясь и захлёбываясь.

Очнулся он на следующий день в изоляторе. У сержанта была сломана челюсть, и за беспричинное нападение на сотрудника колонии Петру добавили пять лет и отправили на особый режим. Так он стал особо опасным рецидивистом.

Петро замолчал. И мне нечего было сказать.

Однако на всю жизнь в моей памяти осталась прекрасная фраза:

Это пятнадцать лет спустя, уволенный, исключённый из партии, выселенный из служебной квартиры, вчерашний подполковник Сергей Иванович Алейников будет окончательно спиваться по милости своего тринадцатилетнего сына, открывшего из окна стрельбу по прохожим из не зарегистрированного отцовского карабина.

И это я, единственный из его знакомых, притащу его к себе домой и буду замывать за ним блевотину, а потом устраивать старшим инженером по технике безопасности на фанерный завод с квартирой и хорошей зарплатой.

А пока он, тридцатипятилетний капитан, заместитель начальника колонии по режиму прыгал вокруг меня, норовя испробовать на моём лице качество своих новых коричневых перчаток.

За столом сидел начальник отделения (двух колоний) подполковник Тихонов и ненастойчиво остужал его прыть. Меня же пытался по привычке запугивать:

– Здесь тебе не Украина, здесь тайга-закон, а медведь-прокурор, и я лично пристрелю тебя, если надумаешь бежать, да ещё других подбивать – он пытался быть суровым, – уж я-то не промахнусь, второй раз лечить не будем.

– Вы думаете – это так просто, убить невиновного? Я ведь вам ещё ничего плохого не сделал. «Ещё» как-то само собой выделилось.

– Нет, Сергей, ты только посмотри на этого наглеца, он ещё мне угрожает; пусть посидит для начала десять суток, а потом отправишь его грузить вагоны.

Тем разговор с моим новым начальством и закончился.

Изолятор, на удивление, оказался тёплым сытым и большим. Сидело в камере человек десять, но подружился я сразу с сорокалетним вором прошляком (то есть завязавшим без отказа) Мишей Рыжим. Жил он в туберкулёзном бараке, куда менты не ходили даже для пересчёта, а потому там была особая атмосфера вольницы, нисколько не нарушаемая почти ежедневным выносом трупов. В изолятор же Миша попал на зоне, по дороге из бани, при получении карточных долгов.

Вышел Миша раньше, и я, после изолятора продолжал с ним дружить и общаться.

Работать меня отправили в бригаду погрузки, где я месяц должен был помогать рабочему звену бесплатно, пока не научусь бегать по обледенелым трапам с бревном на плече. Кое-что уже начинало получаться, когда меня вызвали в штаб к инспекторам спецчасти.

Один раз в месяц в штаб жилой зоны, после работы, приходили сотрудники бухгалтерии и спецчасти. Как правило, это были пять-семь женщин под охраной пары сержантов. Таким путём женщины отрабатывали свои надбавки за опасность (хотя неизвестно ещё, кто кого больше боялся), и попутно решали, интересующие обе стороны, вопросы.

Комендант барака повесил в коридоре список тех, кому необходимо явиться на приём, и я обнаружил свою фамилию в колонке спецчасти. За день я промёрз и устал, но отказаться от возможности увидеть сразу пять женщин я не мог, да и интересно было узнать, на кой чёрт я им понадобился.

В кухонной кочегарке, за пачку чая, я принял душ, побрился, надел зелёную водолазку, взял у приятеля вязаный белый шарф и, накинув новую телогрейку на плечи, отправился в штаб.

Зеки шли на приём прямо с работы или из столовой, поэтому я, на фоне этой серой забушлаченой массы, выглядел элегантно и даже несколько вызывающе.

Приём уже подходил к концу, поэтому дамы, как бы, закругляли дела.

– Простите, пожалуйста – сказал я громко – меня зовут Марк Неснов, меня приглашали. Высокая дородная женщина, с мягкой домашней внешностью, позвала к себе за стол:

– А ну, йды-но сюды, вурдолак ничный, подывымося, кым тут у нас дитэй пугають? Сидай, видьмак! – грозно сказала она.

Я сел. Она осмотрела меня внимательно.

– И на оцього шибеныка намалювали такэ товстэ дило? Та у нього ж учора скрыпку видняли, чи може хлейту. Ото ж мало тэбэ мати та батько были, злыдень ты шкодливый.

Я одурел. С одной стороны она на меня ни с того, ни с сего выливала ушаты помоев, а с другой, в её облике и голосе была такая материнская доброта и игра, приправленная украинским говором, что я сразу понял, с кем имею дело и успокоился.

Вся комната затихла и повернулась в нашу сторону. Они-то знали эту грозную, всесильную тётку, жену главного вершителя судеб в отделении подполковника Тихонова, а для меня это была просто прикольная и добрая хохлушка.

– Ну чого мовчиш, бисова дитина? Знае кицька чье сало зъила!

Я понимал, что выйти из положения можно только поддавшись её игре, не вылезая за рамки приличия, чтобы не угодить в изолятор.

Уставившись на неё влюблённым сыновним взглядом я запел:

– От, байстрюк, вин щэ спивае. У нього сроку ще десять рокив, а вин тут спивае. Маму соби знайшов, босоврюга! Га? Подывиться на цього сынка, люды добри! Я б з такым синком вже давно б повисылась. Чы ты, баламут, знову надумав тикать?