1812. Полководцы Отечественной войны - Владимир Бояринцев

В мае 1812-го Ростопчин был назначен главнокомандующим (генерал-губернатором) Москвы с переименованием в генералы от инфантерии. Во время Отечественной войны 1812-го года развернул в Москве кипучую деятельность: содействовал набору и снаряжению 80 тысяч добровольцев; принуждал дворян и купечество к пожертвованиям. Ростопчин вёл активную антифранцузскую пропаганду, выпуская свои «афишки» (листовки), написанные простонародным языком, весьма живо и легко. В них он старался представлять французов в комичном виде, восхвалял «простые русские добродетели», преувеличивал известия о победах русских войск, опровергал слухи об успехах неприятеля; одновременно раздувал шпиономанию.

Накануне Бородинского сражения, естественно, не зная планов Кутузова, в то время, когда сам Кутузов не знал их, Ростопчин говорил в своих «афишках» о невозможности для французов приблизиться к Москве и удерживал желающих выехать из неё.

«По мере приближения кризиса, т. е. сражения, о котором Кутузов продолжал возвещать, эмиграция дворянства всё усиливалась» (Ростопчин).

За Ростопчиным утвердилась слава инициатора московского пожара, хотя он публично отказывался от этого, но доподлинно известно, что Ростопчин, отступая с войсками, сжёг свой великолепный дом в Воронове, чтобы там не мог поживиться неприятель, а во время оккупации французами Москвы, живя во Владимире, посланиями поднимал крестьян против французов (на основе материала В. И. Федорченко). Вспомним также, что из Москвы было вывезено всё противопожарное оборудование.

Ф. В. Ростопчин

В послании Наполеона Александру I говорилось: «Прекрасная, великолепная Москва уже не существует. Ростопчин её сжёг».

18-го сентября Наполеон пишет Марии-Луизе: «Всё исчезло. Уже четыре дня огонь пожирает город. Маленькие дома построены из дерева и поэтому вспыхивают, как спички. В злобе своей губернатор и русские подожгли этот красивый город… Это огромная потеря для России. Её торговля сильно от этого пострадает. Негодяи были предусмотрительны, что увезли или разрушили все насосы. Насморк мой прошёл, самочувствие хорошее…»

И здесь необходимо опять дать слово Л. Н. Толстому:

– Событие это – оставление Москвы и сожжение её – было так же неизбежно, как отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.

Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли… происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту пойти на то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя своё имущество, беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.

Сознание того, что так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы ещё в июле и начале августа, показали, что они ждали этого…

Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего… Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожжённой (болшой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и свершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа.

В. Скотт: «Московский пожар был столь опустошителен, столь важен по своим последствиям, столь опасен по минуте, в которую он начался, что почти все очевидцы приписали его высокому, хотя и ужасному действию патриотической твёрдости россиян, их правительства и в особенности губернатора Ростопчина… Все французские офицеры продолжают доныне приписывать людям, от него на сие употреблённым.

С другой стороны, многие отличные судьи вероятностей подобного события приводят убедительные доводы того, что Москва подверглась жребию оставленного города, которые почти всегда бывают сожигаемы и разграблены».

«Кто сжёг Москву?», – задал вопрос современник тех событий и сам же ответил на него: Тот, кто имел на это право, тот, кто жёг, начиная со Смоленска, все свои города, сёла и деревни и даже поспевший в поле хлеб, лишь только проходили русские войска, и приближался неприятель, – русский народ в лице всех сословий и состояний, не исключая и лиц, облечённых правительственной властью».

А. Валлоттон («Александр I») пишет, что когда французы начали отступление из Москвы, их путь пролегал мимо имения Ростопчина, лежащего в руинах, а на большой доске было написано по-французски: «Восемь лет я украшал эту местность и счастливо жил здесь в кругу своей семьи. Местные жители, числом 1720, покинули её при вашем приближении, и я поджигаю дом, дабы не осквернило его ваше присутствие. Французы! Я оставил вам в Москве два моих дома с обстановкой на полмиллиона рублей. А здесь вы найдёте только пепел…».

Наполеон счёл нужным послать эту доску в Париж, где она неожиданно вызвала не возмущение, а восхищение.

О событиях, связанных с оставлением Москвы очень хорошо говорится в патриотической басне И. А. Крылова «Ворона и курица». В ней отразилась жизненная ситуация: часть высшего дворянства обожествляла Наполеона, наиболее романтично настроенные её представители ожидали, что император отменит крепостное право, а некоторые надеялись, что под французами жить будет не хуже, и предполагали договориться с врагом.

Эта атмосфера передана в басне, где «беседуют» две московские жительницы – ворона и курица:

Когда Смоленский Князь,

Противу дерзости искусством воружась,

Вандалам новым сеть поставил

И на погибель им Москву оставил,

Тогда все жители, и малый и большой,

Часа не тратя, собралися

И вон из стен московских поднялися,

Как из улья пчелиный рой.

Ворона с кровли тут на эту всю тревогу

Спокойно, чистя нос, глядит.

А ты что ж, кумушка, в дорогу? —

«Ей с возу Курица кричит. —

Ведь говорят, что у порогу

Наш супостат».

«Мне что до этого за дело? —

Вещунья ей в ответ. – Я здесь останусь смело.

Вот ваши сёстры – как хотят;

А ведь Ворон ни жарят, ни варят: