Вид с метромоста - Денис Драгунский

Или ни с чем не сравнимое ощущение проглоченной пригоршни ломаных бритв и иголок в горле – от водки саратовского или касимовского разлива, которое проходит после куска хлеба с куском сала и половинкой соленого огурца, – собственно, вся сладость в том, как вдруг испаряется ужас неминуемой смерти.

Хлорный запах общежитских простынок. Скрип панцирной сетки. Шаги коменданта в коридоре как шаги командора.

Наивный дезодорант, смешанный с влекущим запахом тела и одуряющей пряностью колготок.

Пушистые икры, уютные подмышки и шепот: «Вон там на окне банка воды, на этаже душ сломался».

Неузнаваемые лица с утра. Свое – потому что немножко слишком выпил и подпух. Ее – потому что вечером на танцах не успел рассмотреть.

Роскошная поездка среди ночи на пожарной машине. «Добавь рупь, поедем по осевой (то есть посредине улицы, загнав двойную сплошную меж колеса, оседлав ее, как – ах, вы сами понимаете, как и кого!)». Добавляешь, и мчимся. «Добавь еще, с сиреной тебя прокачу!» Эх, вот тебе, дядя, еще железного Лукича, помчались!

Жжааауууу!!!

Секс в коммунальной кухне, где под магнитофон, орущий Теодора Бикеля «Не ходи на тот конец, не водись с ворами!», возится, грохоча кастрюлями, слепая соседка. Мы устроились на табурете. Слепая соседка протягивает руку, шарит по столу совсем близко от нас – мы подталкиваем к ней искомую банку с солью, не прекращая любви.

Неописуемая дверь с противовесом, гиря которого скользит в пазах, дверь в старую в одноэтажном деревянном доме квартиру.

Чувство единства со всем человечеством, когда вот в такой квартире, в заросшем пресненском переулке, оторвавшись от девчонки, садишься в кровати, которая торцом придвинута к окну, сдвигаешь с подоконника бутылку, отворяешь окно, и прохладный шепот сирени обнимает тебя, и ты закуриваешь, и кто-то идет мимо и спрашивает, остановившись: «Браток, дай огоньку», – и ты даешь ему прикурить, и он видит, что у нас тут делается, и говорит: «Спасибо, браток, счастливо, пока!»

И само собой поется «Because all men are brothers, la-la, la-la, la-la»…

Brothers, sisters and lovers.

Ночной рык неизвестного зверя в зоопарке. Ему отзывается птица, высоким и резким криком не наших степей.

В бутылке осталось еще вино.

«Будешь?» Она спит.

Наслаждение от понимания разности любви в великих европейских культурах, что совершенно ясно из рифм: amour – toujours, love – above, любовь – кровь.

Постоянство, возвышенность и ужас.

музыка математика бизнес любовь

Светлым октябрьским утром 20** года Серёжа Мамаев вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад – ровно шестьдесят, день в день, он даже запомнил, что это была суббота, – он сидел на пуфике в прихожей, смотрел на свои начищенные ботинки. Родители слегка переругивались в спальне. Он старался не обращать внимания.

Они всей семьей собирались в гости, к маминой сестре Анечке. К тете Ане. Мама уже оделась и ждала, пока папа завяжет галстук перед зеркальной дверцей платяного шкафа.

– Здоровый ведь парень! – говорила мама. – Пятнадцать лет! Уже усы растут!

– Ну да, да, да, – сказал папа. – И что теперь?

– Ты меня слышишь или нет? – разозлилась мама. – Хватит возиться, я просто задыхаюсь на тебя смотреть. И вообще ходи без галстука, тебе галстук не очень идет, и узел всё равно кривой, хоть ты еще полчаса старайся. Я бы на твоем месте, когда покупаешь галстук, попросила бы продавщицу раз и навсегда завязать хороший узел и потом надевать через голову…

– Я тебя слушаю очень внимательно, – сказал папа. – А если без галстука, то тогда надо в пуловере и другие брюки.

– Это еще почему?

– Пиджак без галстука нельзя, – сказал папа.

«Почему нельзя?» – удивился Сережа Мамаев в своем 20** году. Ах, да. Ведь это было шестьдесят лет тому назад. Подумать только. Да, тогда в пиджаке, глаженой сорочке, но без галстука было совсем невозможно. Уродство. А ковбоечка под пиджак – милое дело. Не то, что сейчас. Сейчас в пиджаке без галстука – милое дело, а ковбойка под пиджак – уродство…

Папа продолжал:

– Потому что это уродство, ты сама говорила. И еще ты говорила, что нельзя костюмные брюки носить отдельно от пиджака. Ты говорила, ты, ты!

– Ладно тебе, хватит уже! – сказала мама. – Ты любой разговор переводишь на себя. Я тебе про сына твоего говорю! Здоровый парень, усы растут, девчонки на него засматриваются, в том числе и постарше!

– Ну и? – спросил папа и брызнулся одеколоном.

– А он до сих пор ходит в гости к тете! С папой-мамой. Как малая деточка, честное слово! Я в его возрасте…

И ведь правда: Серёже Мамаеву было пятнадцать лет, уже усы вовсю росли, но он по детской привычке ходил вместе с мамой-папой в гости к родственникам.

– Тихо! – громко сказал папа. – Он услышит!

– Да какая разница! – сказала мама. – Я в его возрасте мечтала, когда буду жить отдельно, сама, одна! А чтобы к тетке на пироги, да еще с мамой-папой, – страшный сон! Ни за какие коврижки!

Серёжа всё прекрасно слышал.

Но не обижался. Насчет девочек ему было всё равно, потому что он был влюблен в австрийскую экономистку Эмму Леглер-Майер (1898–1932) и держал в портфеле, под чуточку оторванной подкладкой, ее фотографии. Вырезанные из толстой книжки на английском языке.

Тут своя история: эту книжку он взял себе, когда они в восьмом классе собирали макулатуру, ходили по подъездам старых домов, звонили в коммунальные квартиры и какая-то тетка дала им целую кучу бумажной ерунды: книги, брошюры, толстые тетради и пачку дореволюционных журналов «Старые годы» в серых шершавых обложках. Журналы сразу взял Митька Петраго, они вдвоем ходили за макулатурой. Он вообще корчил из себя дворянина, а там было про разные усадьбы. Тогда Серёжа – просто чтоб обидно не было, Митька разжился, а я, значит, как дурак? – взял себе тяжелую книжку, с вензелями на переплете, на глянцевой бумаге, по-английски, с фотографиями разных людей, заводов и машин с большими колесами и шестеренками. Да, еще там было штук пять тетрадей, мелко-мелко исписанных старинным почерком, с твердыми знаками и ятями. Эти тетрадки вместе с остальными книгами и связками газет они с Митькой Петраго донесли до школьного двора и кинули в большой жестяной короб.

Дома он полистал книгу и увидел эту девушку. Она посмотрела на него через челку, у нее были рыжеватые волосы и руки в золотых веснушках, и это было странно, потому что фотографии были не цветные и маленькие. Он вырезал все четыре ее фотографии. А книгу выкинул.

Почему Серёжа решил, что эта Эмма – австрийская экономистка, он сам не знал. Наверное, что-то такое прочитал в этой книге, хотя тогда он по-английски понимал еле-еле, на троечку; это уже в девятом классе, когда он начал готовиться в МГУ, у него появился репетитор, но книги уже не было. Выбросил, да.