Шесть загадок для дона Исидро Пароди - Адольфо Биой Касарес

Но до чего зловреден по природе своей человек! Сначала Файнберг выказал себя законченным фанатиком в деле с метлами; потом начал плести интриги, мороча голову трем оболтусам из мансарды и Лимардо и якобы пытаясь восстановить мир и согласие в нашем заведении. А поскольку ссора из-за выкрашенного кота стала уже забываться, Файнбергу пришлось освежить в их памяти кое-какие подробности; он растравил их раны язвительными репликами, насмешками и издевками. Когда же дело стало за малым – решить, как драться: пулять друг в друга башмаками либо ботинок не снимать и драться ногами, – Файнберг круто повернул руль и отвлек внимание компании байкой о чудодейственном целебном вине. Между прочим, будьте уверены, в этой материи он спец, потому как днями раньше доктор Пертине сунул ему рекламный проспект, пусть-де поторгует вразнос большими и маленькими бутылками этого самого вина «Апаче» («знаменитое целебное вино, рекомендованное доктором Пертине»). Лично я всегда повторял: нет ничего лучше вина для улаживания конфликтов, правда, замечу, администрация отеля должна следить, чтобы слишком часто к этому средству не прибегали. Итак, убедив их, что трое против одного, хоть и вооруженного, идти не должны и что сила, разумеется, в единстве, Файнберг намекнул, что, ежели они пожелают за это дело выпить, он добудет им – ну просто по смехотворной цене – эту самую выпивку. Каждый из нас обожает на чем-нибудь да выгадать, что-нибудь да выбарышничать. Этим дело и решилось. Тотчас Файнбергу была заказана дюжина бутылок, и, покончив с восьмой, они уж сидели как четверо неразлучников. И вообразите: эти проклятые эгоисты словно и не замечали, как я ненавязчиво прохаживался поблизости со стаканчиком в руке. Пока деревенщина не пошутил насчет того, что обижать даже таких убогих, как я, негоже и что мы с ним, мол, из одного теста. Тут они дружно расхохотались, а я воспользовался случаем и, особо не чинясь, налил себе винца, и показалось оно мне подходящим разве что горло полоскать – так я сперва подумал, – потому что вино-то с ходу не распробуешь, потом уж я разобрался, оценил – прям бальзам настоящий; от него аж язык становится липким, словно ты выпил банку сахарного сиропа. Файнберг меж тем сменил пластинку и повел речь об огнестрельном оружии; стал выспрашивать у Лимардо, сколько с того содрали за пушку, что висела у него на поясе, пообещал, кому надо, добыть такую же, но по куда более сходной цене. Тут беседа заметно оживилась, и вы можете себе представить, до чего дошло дело: раз уж Носатый такое ляпнул, каждый полез со своим мнением, и слушать друг друга они перестали. По словам Ковыля, новое оружие покупать – все равно что самому на учет в полиции становиться; а один из оболтусов выказал себя ярым патриотом «Тиро Федераль»;[99]я же не преминул их уколоть, заявив, что всякое оружие заряжает самолично дьявол; Лимардо, который раскис от выпитого, сболтнул, будто выполняет некий план: ему надо прикончить какого-то человека; Файнберг же поведал об одном русском, который не желал покупать у него револьвер только потому, что накануне его кто-то напугал шоколадным.

На другой день, решив доказать, что я здесь человек не посторонний, я бродил у так называемого штаба – того места в первом патио, где, пользуясь прохладой, собиралась наша верхушка, чтобы выпить мате и обсудить стратегию и тактику сражений. Тот из постояльцев, кто порискованней и понастырней, может узнать много полезного, ежели его, разумеется, не застукают за подслушиванием, – тогда жди расправы. Тут была вся троица, как называют их наши оболтусы: то бишь Сарленга, Мусанте и Реновалес. На сей раз они не собачились, и это чуть меня подбодрило. Я двинул к ним, как к родным, и, прежде чем они успели меня турнуть, поскорей сообщил, что принес потрясающие новости. А потом выпалил все, что знал: про сцену примирения, про револьвер и целебное вино Файнберга. Видели бы вы, какие кислые у них сделались физиономии. Я же на всякий случай поспешил дать задний ход, а то какой-нибудь трепач разнесет, будто я фискалю да наушничаю хозяевам, а уж этим-то пороком я не грешу – это не в моей натуре.

Я с достоинством отступил на старые позиции, но троицу решил из виду не упускать. И не зря. Очень скоpo Сарленга твердым шагом двинул к каморке, где ночевал деревенщина. Я же, что твоя обезьяна, скакнул на лестницу и прижал ухо к ступеням, чтобы не упустить ни слова из того, что говорили внизу. Сарленга требовал, чтобы Лимардо отдал ему револьвер. Тот – ни в какую. Сарленга принялся угрожать, чем именно, не стану повторять, чтобы вас, сеньор Пароди, не огорчить. Лимардо с таким даже гонором ему отвечает-, мне, мол, на ваши угрозы наплевать, меня ничем не возьмешь, на мне все равно что пуленепробиваемый жилет, и пусть хоть сколько таких Сарленг разом на меня кинутся – не испугать. Между нами говоря, никакой защитный жилет – если он и был – ему не помог, очень скоро его нашли мертвым и не где-нибудь, а в моей комнате.

– Чем же закончился разговор? – спросил Пароди.

– Чем все на свете кончается. Сарленга не стал волыниться с олухом и ушел с чем пришел.

Ну, теперь мы приближаемся к злополучному воскресенью. Горько признаваться, но в такой день в отеле, как на кладбище, тихо и скучно. Я прямо с тоски помирал, потому мне пришло в голову вытащить Файнберга из дремучего невежества – научить его играть в труке, чтобы не срамился, не выглядел дурак дураком, оказавшись в баре. Сеньор Пароди, таких учителей, как я, поискать, и вот вам доказательство: ученик мой ipso facto выиграл у меня два песо, из которых песо сорок сентаво получил на месте наличными, а остаток долга предложил мне погасить, сводив его на утренний спектакль в «Эксельсиор». Нет, не зря говорят, что Росита Розенберг – королева смеха. Хохотня стояла – как от щекотки, хотя лично я не понимал ни слова, потому что выражались актеры на том языке, на каком говорят у нас русские, когда не хотят, чтобы их посторонние понимали. Вот я и мечтал об одном – поскорей добраться до отеля и попросить Файнберга растолковать мне, в чем была соль всех этих шуток. Так что вернулись мы в развеселом настроении и в полном порядке. Но когда я перешагнул порог своей комнаты, мне стало не до смеха. Видели бы вы, во что превратилась моя постель: это уже была не постель, а кошмарный сон – одеяло и покрывало в кровище, хоть выжимай, подушка не лучше; кровь просочилась до тюфяка; и я только успел об одном подумать – где же мне нынче ночью спать, потому что на моей кровати лежал Та-део Лимардо, мертвый – мертвей не бывает.

Первая же моя мысль, как вы понимаете, была об отеле. Вдруг какой злопыхатель подумает, будто это я угробил Лимардо и испоганил постельное белье и пр. Еще я смекнул, что труп-то особой радости Сарленге не доставит, и как в воду глядел – сыщики допрашивали его чуть ли не до полуночи, а это час, когда в «Нуэво Импарсиаль» уже и свет не позволено зажигать. Не забыть еще добавить: пока в голове моей мелькали все эти мысли, я не переставал вопить как резаный, я ведь совсем, как Наполеон, – могу делать зараз кучу всяких дел. Клянусь чем хотите! На мои крики сбежались все обитатели заведения, даже слуга с кухни, он-то и заткнул мне рот тряпкой, так что они чуть не получили второй труп. Явились Файнберг, Мусанте, оболтусы с мансарды, повар, Ковыль и последним – сеньор Реновалес. Весь следующий день мы провели в полиции. И тут я оказался в своей стихии – всем любопытствующим охотно давал разъяснения и очень важничал, представляя им живые картины, от которых они просто дара речи лишались. Я в свою очередь тоже бдительности не терял и сумел-таки разнюхать, что Ли-мардо прикончили около пяти вечера – его же собственным костяным ножом.