Синтез. Создание Бога в эпоху Интернета - Александр Бард

определенной цели и что оно порождает идентичность, которая порождает экстенсивное наслаждение без удовольствия.

Тотализм движим мифом о самопожертвовании, либидинальной связью с ненавистью к себе. Самое замечательное в тотализме то, что он впервые в истории отрицает чувство человека, что целое больше, чем сумма различных составляющих его частей. Тотализм появляется вместе с редукционизмом в качестве своего верного помощника. Целое, согласно редукционизму, всегда можно разложить на все более мелкие составляющие без ущерба для психического веса и ценности явления. Так, человеческое тело можно свести лишь к частям тела; само тело, по мнению тоталистов, не имеет ценности как эмерджентный феномен. Поэтому Платон может утверждать, что тело неадекватно для определения человека. Он выбирает из людей то, что возникает как несомненный излишек при соединении различных компонентов, и превращает это в отдельную величину с уникальными и, очевидно, полностью фиктивными свойствами: душу. Если части тела не могут говорить или мыслить сами по себе, в то время как тело как целое и единое целое говорит и мыслит, речь должна идти о вкладе извне. Именно эта душа, привнесенная извне, а не возникающее тело, говорит и мыслит. После этого маневра Платон возвращается к телу. Тот факт, что вообще существует чувство или мысль в сочетании со статусом всего тела как - фактически - целого тела, доказывает, согласно этой линии аргументации, существование души.

Редукционизм основан на тавтологических круговых рассуждениях, а не на научном познании. Но его притягательность огромна, и на протяжении всего XX века многие верующие тоталисты упорно пытаются взвесить душу, чтобы таким образом установить, что она представляет собой физиологический излишек, который в каком-то существенном смысле можно отличить от тела, например, бросая умирающих людей на промышленные весы, где несколько граммов выдыхаемого воздуха, исчезающего из легких в момент смерти, немедленно интерпретируются как научное доказательство существования души. Редукционизм также позволяет тоталистам атомизировать существование, разделить его на части и рассортировать мир на изолированные единицы, которые, естественно, всеми силами пытаются одомашнить и контролировать с помощью постоянно продолжающегося и все более далеко идущего морализаторства. У тотализма есть грозное оружие в этом деле, а именно важнейший побочный продукт письменного языка - закон.

Когда редукционистский взгляд на человека утвердился, тоталисты возвращаются к человеку с законом в руках и обвиняют душу в том, что она не может обуздать тело. Потому что закон требует разделения внутри обвиняемого на того, кто подчиняется закону, и того, кто его нарушает, чтобы та часть, которая подчиняется закону, могла быть усовершенствована и отшлифована в тюрьмах и клиниках, а та, которая нарушает закон, могла быть отброшена и, надеемся, даже исправлена. Поэтому платоновский дуализм как нельзя лучше подходит для развивающейся юриспруденции. Душа превращается в то, что подчиняется закону, тело - в то, что его нарушает. Таким образом, сама душа никогда не виновна ни в каком преступном деянии, она лишь виновна в различных грехах бездействия. Следовательно, закон осуждает душу, потому что ей не удается обуздать и укротить тело так же успешно и убедительно, как закон и его хозяева обуздывают и укрощают обвиняемого преступника.

С появлением закона происходит взрыв того, что немецкий философ Петер Слотердайк называет антропотехникой, то есть попытками человека одомашнить не только растения и животных, но и разработать методы обуздания и укрощения самого себя. С момента появления закона и далее антропотехника и сопутствующий ей аскетизм доминируют в жизни человека. В эпоху, одержимую идеей успешного и приносящего богатство одомашнивания растений и животных для построения цивилизации - ставшей возможной и организованной благодаря письменности - платонистский тотализм прекрасно функционирует как феодальная метафизика для масс. До тех пор пока редукционизм считается естественным и не подвергается сомнению, тотализм сохраняет свою власть над метафизикой. Только после того, как Лейбниц в XVII веке запускает свою мобилистскую монадологию, тотализм начинает подвергаться сомнению.

С появлением закона каждый диалог между двумя людьми обретает третьего участника. Сказанное двумя людьми вдруг можно записать и сохранить для будущего, и этот текст вскоре начинает жить своей собственной жизнью: он становится третьим юридическим лицом, присутствующим в комнате, более того, всегда имеющим в руках решение в любом конфликте. Появление закона имеет драматические последствия для всех межчеловеческих отношений. Внезапно тот, кто умеет пользоваться письменным языком и контролировать его, диктует также всевозможные правила поведения людей по отношению друг к другу, в том числе и то, как должно наказываться нарушение этих правил. И неудивительно, что этот свод правил постоянно корректируется в пользу самого автора закона. Чем сложнее написанные законы, тем более сложные общества можно контролировать и регулировать с их помощью. И чем выше степень сложности системы, тем более зависимой она становится от существования закона и его неукоснительного соблюдения.

Однако проблема в том, что человеческое либидо никогда не позволяет себе быть удовлетворенным. Оно никогда не получает достаточно, никогда не позволяет человеку успокоиться, удовлетвориться. Либидо исходит из постоянного поиска желанием новых неудовлетворенных желаний, в его постоянном откладывании удовлетворения, чтобы сохранить себя. Когда желание низводится до уровня антропотехники, либидо, таким образом, смещается от сексуальности к аскетизму. Антропотехника усиливает желание, постоянно откладывая или перераспределяя его. Поэтому самоуничтожение человека предполагает либидинальную кастрацию, и авраамические религии с их усиленным антисексуальным морализмом идеально подходят для этой цели. Антропотехнические практики черпают свою энергию из диктата закона, а поскольку, согласно Слотердайку, человек постоянно стремится к вертикали - жаждет установить связь с божественным, чтобы иметь возможность удовлетворить синтетический императив поиска и подчинения себя функциональной метафизической истории, - это приводит к тому, что закон становится синонимом самого Бога.

Очевидная и неоспоримая способность закона порождать и поддерживать сложные цивилизации придает ему священный ореол. Поскольку закон является таким прекрасным инструментом для управления культурой, а сама природа, похоже, держится на математической точности, природа тоже должна подчиняться другому, еще более масштабному и вечно действующему закону. Этот закон природы, в свою очередь, требует автора; попросту говоря, за законом должен стоять бог, бог закона. Другими словами, природа подчиняется закону Бога. Этот закон настолько очаровательно силен, что вскоре ему поклоняются как богу самому по себе. В авраамических религиях заложена идея, что все остальное зависит от закона и должно быть ему подчинено, что он предшествует и диктует все остальное. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог".

Благодаря появлению закона грехопадение человека получает четкое изложение, временное и, следовательно, сверхчеловеческое отпадение от благодати становится наихудшим из мыслимых преступлений против вечного и, следовательно, божественного закона. Так где же Бог и где сущность Бога, если не в воле вершить правосудие и принуждать к покорности