Тени убийства - Энн Грэнджер

— Так, — еле слышно ответила Мередит.

— Я всей душой за продажу, — заверил он. — Можно еще чашечку?

Она довольно рассеянно налила ему чаю, частично плеснув в блюдце.

— Если не собираетесь претендовать на усадьбу, значит, не потребуете и доли денег после продажи?

Ян улыбнулся, сверкнув золотым зубом:

— Ну, было бы очень мило, если б кузины расщедрились. Не скажу, что не нуждаюсь в деньгах, но я их не жду. Понимаю, в каком они положении. Обстоятельства крайне прискорбные.

— Не ждете?.. — Полное противоречие с утверждением Джулиет.

— Нет. Ну, хватит об этом. Ты ж меня не затем позвала? И я тоже все думал, как бы нам еще встретиться.

— Простите, вы не так поняли! — испуганно вскинулась Мередит.

Ян проигнорировал возражение:

— Очень умно отправила на футбол полицейского. — Он похлопал по дивану: — Сядь рядом.

— Я не собираюсь сидеть с вами рядом! Вы оглохли? Слушайте, вы мне нисколько не интересны! Я вас пригласила, чтобы поговорить…

— Да ладно. — В глубине темных глаз сверкнул огонек, за долю секунды предупредив о дальнейшем.

Когда он к ней рванулся, Мередит схватила чайник и выплеснула ему в лицо.

Чая оставалось только половина, он был не такой горячий, попал главным образом на свитер, но Ян бешено взвыл, изрыгая проклятия, вероятно по-польски.

— Ах, сука английская!.. Нельзя так со мной обращаться… Я тебе покажу…

Мередит вцепилась в хлебный нож, старый, найденный в ящике кухонного буфета, с зазубренным лезвием, но с острым концом.

Ян замер, глядя на него, на секунду опомнившись. Мередит затаила дыхание, однако не дрогнула. Нельзя выдать страх, это ясно. Хотя она боится не только того, что сделает он, но и того, что сделает сама для защиты.

Он вдруг полностью переменился, что ему хорошо удавалось, пожал плечами, ухмыльнулся:

— Фригидная англичанка. Правду о вас рассказывают.

— Пошел вон, — приказала она.

— Ладно, ладно. Задерживаться все равно незачем. — Ян бодрым шагом направился к двери.

Мередит услышала, как дверь хлопнула, увидела его в окно на улице. И только тогда задрожала.

Нож она схватила чисто инстинктивно. Ей угрожали, она вооружилась. А если б он набросился? Ударила бы? Вот как совершается убийство — очень просто. В чем ее обвинили бы? В превышении пределов самообороны? Одно точно: Алан знать не должен. Вряд ли Ян кому-нибудь расскажет, что на него наставили хлебный нож. Он ушел, увидев, что она по-настоящему разозлилась, а в его планы не входит заключение в камере местной тюрьмы. Мередит отнесла остатки бисквита на кухню и выбросила в ведро. Пускай там полежит, пока не придет пора вынести мусор. Потом сделала глубокий вдох и позвонила Джулиет.

— Он был, и, прежде чем ты спросишь, сообщаю: ничего не вышло, — сразу же объявила она.

— Почему? — свирепо буркнула Джулиет.

— Почему?.. Господи помилуй, кто я такая? Волшебница? Не вышло потому, что он слишком умен. Не отрицает, что было бы мило, по его выражению, если б кузины дали ему денег, но хорошо понимает их положение и поэтому не надеется.

— Что-о-о? — взвыла Джулиет в трубке.

Мередит постаралась быть объективной:

— Конечно, возможно, он понял, что мы все против него сплотились, и дает задний ход.

Джулиет недоверчиво фыркнула:

— Не верь. У него в рукаве другой фокус.

— Не знаю, чему верить. Знаю только, что после этого он попытал удачи со мной и я его выгнала. Только никому не говори ни слова. Алан взбесится, если узнает.

— Дамарис и Флоренс тоже. Слушай, в самом деле пытался?..

— Не слишком. Вовремя сообразил. Ян не станет нарушать свои планы никчемным насилием. Вдумчивый парень. И все-таки чем скорей он окажется в самолете, взявшем курс на Польшу, тем лучше.

— Что теперь? — мрачно спросила Джулиет.

— Может, еще раз с Лорой поговорить? Пусть она попробует. Я уже сделала все, что могла. Пускай кто-то другой им занимается.

Дамарис и Флоренс провели долгий день в Бамфорде. Кроме посещения супермаркета, Флоренс побывала в парикмахерской, где стрижется раз в два года, а Дамарис покупала нижнее белье. К счастью, в Бамфорде еще есть магазинчик, где имеются приличные бюстгальтеры и панталоны.

Ожидая, пока ее обслужат, Дамарис с восторженным изумлением разглядывала манекен, для приличия прикрытый ниже пояса крошечным кусочком ткани и с какими-то нашлепками на торчащих грудях. Пластмассовые ноги обтянуты черными чулками, которые держатся без подвязок.

— Вот, мисс Оукли, — объявила пожилая продавщица, выкладывая на стеклянный прилавок широкие рейтузы длиной до колен. Этот фасон почему-то получил название «директория» в честь одноименного периода французской истории.

— Что?.. — оглянулась Дамарис. — Ох, простите. Да, эти подойдут.

Продавщица бросила презрительный взгляд на бессовестный манекен.

— Глупые вещи, — сказала она, — но приходится идти в ногу с модой. Нынче девушки другого не носят.

— Но все это нисколько не греет, — заметила Дамарис, подумав, что в юности и не чувствуешь холода. Кровь горячая. Кожу пощипывает. Ты живая.

— Потом ревматизмом расплатятся, — утешительно заключила продавщица.

На тротуаре у магазинчика сплетничают две молоденькие девушки. Лет шестнадцать-семнадцать. Одна в джинсах, в каком-то мужском твидовом пиджаке, потертом, поношенном, видно купленном на блошином рынке. Длинные темные волосы в мелких локонах, как у модниц эпохи Реставрации. У другой девушки на рыжей голове волосы торчат, как иглы у дикобраза. На ней свободная черная рубашка с рисунком из алых маков и грубые ботинки. Обе над чем-то хихикают.

«Даже не верится, что я когда-то была молодой, — вдруг подумала Дамарис. — Ну, была по возрасту, но не по жизни. Нас, девушек Оукли, хорошо воспитали. Мы, девушки Оукли, никогда не давали повода для скандалов и сплетен. Мы, Оукли, никогда не нарушали моральных и нравственных принципов».

Лишь с годами, практически уже в среднем возрасте, Дамарис поняла одержимое стремление родителей к респектабельности, соблюдению внешних приличий, к утверждению надежной репутации. Это было необходимо, чтобы завуалировать истину, ибо над Форуэйзом, над семейством Оукли распростерлась костяная рука жестокого, гнусного преступления. Они жили в тени убийства. Всем пришлось расплачиваться — всем и каждому, до конца жизни — за грехи Уильяма Оукли.

Поэтому сестрам внушали, что легкомыслие и фривольность подрывают моральный облик. Им настойчиво вдалбливали, что, пока они ведут себя достойно, исполняют свой долг, их никогда никто ни в чем не упрекнет.