Общие места. Мифология повседневной жизни - Светлана Юрьевна Бойм

Русской литературе и философии ренессансное отношение к миру как к театру жизни крайне не свойственно. Напротив, русская литература противостоит такого рода театральности. Она создала целую галерею героев, чья косноязычность и неуклюжесть подчеркивают их аутентичность. Косноязычность свидетельствует об искренности, как будто бы язык как таковой изначально был поражен проказой пошлости135.

В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский напрямую говорит, что красноречие – продукт разложения буржуазной цивилизации. Он с возмущением пишет о том, что даже природа для парижской буржуазии стала просто поводом для словесных банальностей и ностальгии по утраченному красноречию ancien régime. Природа для парижан – это пикник, место для завтраков на траве, не более того. Французская природа видится писателю как нечто неестественное, место для риторических игр и театра жизни136. Помимо частной сферы, неискренней и лживой, выступает сфера законодательная. Достоевский в своем «Дневнике писателя» критикует западную законодательную систему за то, что она будто бы основывается на ложной посылке, будто «ложь необходима для правды». Достоевский пародирует судебный процесс или, вернее, преподносит его как неосознанную самопародию. Для Достоевского суд присяжных – это просто спектакль, «механический способ преувеличения» и изощренная, искусная наука вранья. В конце произведения он предлагает свое сознательно утопическое, русское решение проблемы:

Вот этот механизм-то, этот механический способ вытаскивать наружу правду, может быть, у нас и заменится… простой правдой. Искусственное преувеличение исчезнет с обеих сторон. Все явится искренним и правдивым, а не игрой в отыскание истины. На сцене будет не зрелище, не игра, а урок, пример, назидание137.

Истина противостоит риторике как таковой, игра по заведенным условностям не может быть ни правдивой, ни искренней. Сам Достоевский между тем дает нам крайне театрализованный монолог, полный драматизма и самодраматизации, но проповедующий тем не менее недоверие к социальным и правовым условностям138.

Американский писатель Лионел Триллинг разработал генеалогию европейского понятия искренности. Английское, как и французское, слово, обозначающее искренность, происходит от одного латинского источника sincerus, что означает «не покрытый воском». Оно относилось только к предметам, а в XVIII веке стало метафорически употребляться и по отношению к людям139. Согласно Триллингу, искренность предполагает изначальный самоконтроль и потребность доводить истину до ума. Так, в качестве общего места возникло выражение «искренне Ваш» в конце письма. «Аутентичность» же устанавливает менее субъективные отношения с миром, предполагает «авторство» и его защиту, а также связано с понятием автономной идентичности, законности и легальности. Период ее расцвета приходится на постромантическое время, и, по мнению Триллинга и Сеннетта, понятие аутентичности особенно важно в протестантских странах. В России «аутентичность» особой роли в культуре не играет, его заменяет понятие правдивого, имеющее другую историю. Дискурс «правды» менее зависит от документального и легалистического подтверждения и более связан с интуитивным, невысказанным и непредсказуемым. Правда такого рода (согласно философии русской идеи) не нуждается в социальной и легальной театрализации. Однако в глазах иностранцев внешнее выражение русской правды и искренности видится как необыкновенно экспрессивное зрелище. И действительно, герои Достоевского не просто не умеют выражаться красиво, но они преувеличенно антириторичны и гротескно неуклюжи в своих речах. Их чрезмерная эксцентричность как будто бы предвосхитила мелодраматическую игру мимики и жестов героев немого кино. Романы Достоевского представляют собой своего рода мелодраму искренности. Более того, искренность всегда на стороне правды, невзирая на этические последствия. Получается, что искренний убийца лучше черствого, нераскаявшегося, трусливого инородца, который и на убийство-то решиться не смог.

В то время как Достоевский представил немцев носителями «меркантильной цивилизации», людьми черствыми и неискренними, Ницше высмеивал немецкий культ искренности в работе «По ту сторону добра и зла». «Немцы любят „искренность“ и „прямоту“. Как это удобно быть искренним и прямолинейным. Немец позволяет себе на все смотреть доверчивыми голубыми глазами – и иностранцы принимают его по рубашке»140. Так что граница искренности – дело скорее ментальное, нежели территориальное. Одно ясно, российская искренность не могла оставаться недосказанной. Иностранные обозреватели, от Кюстина до Вирджинии Вулф и кончая современными журналистами, обращали внимание на экспрессивную драматизацию эмоций и чувств в России, включая советские ритуалы поцелуев вождей (в губы, не просто так) и выпивание на брудершафт (немецкое название этого ритуала, возможно, не случайно). Им это казалось аффектацией, так же как когда-то Фонвизину чистые немецкие улицы и нарочитая непринужденность французских слуг.

Возврат к искренности стал девизом «оттепели». Стиль искренности изменился, искренность стала определяться новой интонацией, отсутствием высоких слов, другого, неофициального косноязычия. Тогда же стало популярным и слово «интимность». В 60-е годы слово стало употребляться в основном в контексте дружбы, как характеристика для близкого круга людей и перестало нести оттенок любовных отношений. Культура дружеской интимности противостояла официальным ценностям коллектива, а также ячейке советского общества – советской семье. К концу брежневского времени язык искренности шестидесятых сменился иронией и стебом, объектом которого стал как официальный советский язык, так и язык «оттепели». После перестройки появляется «новая искренность», апологетом которой становится не кто иной, как концептуалист Дмитрий Пригов, поэт вечных кавычек. Единственная, по его мнению, возможность воскресить искренность – это через поэтические кавычки. Новая искренность Пригова строится одновременно на остранении и на ностальгии по простым радостям бытия, по разговору по душам, по чистосердечию, которое вроде и дискурсом-то не является, а просто чистосердечием как таковым.

6. КУЛЬТУРА И КУЛЬТУРНОСТЬ

В середине XIX века Виссарион Белинский определил русских как нацию читателей: русским человеком является только тот, кто любит и понимает русскую литературу. Нацию, таким образом, определяет не кровь и не класс, а читательский талант141. Как бы перефразируя Белинского, современный журналист А. Боссарт написала в годы перестройки: «Уникальность русского характера сформирована в такой же степени очередями за хлебом, низкой эффективностью труда, как и русской культурой… Это емкое слово, которое заменило все на свете – демократию, закон, образование, еду»142.

Сто пятьдесят лет российского литературоцентрического мышления включают все, начиная от интеллигентского полурелигиозного культа литературы до авангардистских мечтаний об эстетической трансформации мира, от советской политики культурности до альтернативной культуры андерграунда. В силу исторических обстоятельств понятия индивидуальности, достоинства и свободы личности развились в России не в политической или законодательной сфере, а в сфере художественной. Так,