Дневник одного плавания - Сергей Петрович Воробьев

надеялся просочиться на территорию анклава, как меня остановил другой полицейский в красивой униформе песочного цвета, с тонкими испанскими усиками и дорожной палицей. Он положил палицу мне на руль и произнёс известное на всех языках слово:

– Паспорт!

Мой пропуск его не то что не устроил, он его проигнорировал. Как будто это было пустое место. На него даже не подействовало, что я русский, моряк, да ещё из Москвы.

– Паспорт! – повторил он и сделал нетерпеливое движение ладошкой.

– Это полный облом, – подумал я.

Но полный облом меня ждал на обратном выезде в Надор. Того полицейского, который меня впускал, уже не наблюдалось, он стоял на другой полосе движения. А новый полицейский по бумажке впускать в Надор, где стоял мой корабль, не хотел ни за какие коврижки. Причём, он был настолько непреклонен, что я понял, что влип по самую маковку и сидеть мне в этом коридоре до Второго Пришествия. Я стал, конечно, психовать, взывать ко всем святым угодникам и к совести марокканского привратника. Но выяснилось, что он совсем не владел английским, на котором я его усовещивал. Единственно, что он сделал для меня, так это вызвал из будки начальника. Начальник, маленький пузатый человек арабского происхождения, внимательно рассмотрев мою бумажку-пропуск, недвусмысленно показал мне, что я могу ей подтереться.

Вот тут совершенно спонтанно я стал ругаться матом. Я напомнил начальнику, что у него вырастет на лбу, если он задержит меня до отплытия моего парохода, и куда он пойдёт в ненастную погоду, если ему приспичит. Я открыл глаза на его интеллект и на всех его родственников до третьего колена. А где живёт его двоюродный племянник, он узнает сразу, как проснётся на следующее утро. Он узнал бы (если бы понимал язык), где я его видел, если бы он обратился ко мне за помощью. Я ещё так не ругался со времён моей службы на Северном флоте. Видно, до начальника что-то дошло. Он почему-то спросил:

– Моску?

И тут я понял, что с этого мне нужно было начинать.

– Я, я, Моску, рашн сэйлор, перестройка…

Начальник отдал мне мой пропуск и показал палец.

Я уж, было, собрался опять обложить его матом, потому что другого способа воздействия я просто не видел и хорошо понимал, что ситуация патовая. Но палец, как я потом понял, означал, что он пропускает меня в первый и последний раз. Уже вслед он пополоскал в воздухе кистью, как бы указывая, чтобы я скорее убирался отсюда в свою Москву с перестройкой.

Когда я рассказал капитану всю эту историю, он успокоил меня:

– Считай, что тебе повезло. Знал я одного капитана. Они тогда в Мавритании работали в промысловой экономической зоне. Рыбу ловили. На траулере. Однажды он решил прокатиться на судовой шлюпке до берега. Пивка попить. Ему было, конечно, невдомёк, что в Мавритании пивом не торгуют – мусульманская страна. Только чай и кофе. Пока он искал пиво, на него, видно, кто-то капнул. И полиция тут как тут. Паспорт спрашивают. А у него не то, что паспорта, даже вшивой бумажки, как у тебя, не было. Ведь ехал за пивом, а не на королевский приём. Ну, его для выяснения личности посадили в яму. Яма глубокая, самому не выбраться. И с ним ещё шестеро братьев по разуму. И все, как один, черноопые. В общем, попал. Это тебе не Америка – Европа.

– Это, случайно, не тот капитан, которого комар укусил? – спросил я.

– Так он его в яме-то и укусил. А в яме этой он просидел три года. Кормили непонятно чем. Воду спускали в кувшинах – пить нельзя! Плюс африканская жара. Курорт, одним словом. Через три года сменилась у них власть, и они случайно нашли запрос от нашего представительства в Нуадибу. Новые чиновники страшно удивились: русский капитан сидит у них в яме три года! Выпустили по амнистии. Сжалились. Попил пивка, называется. Кстати, с тех пор к пиву даже не притрагивается. Эти мавританцы – дай Бог им здоровья! – начисто охоту отбили.

– Ну, и дела! – впечатлился я рассказом капитана.

Так не забудь, – добавил масла в огонь рассказчик, – это было в советские времена! А сейчас? Кому мы нужны? За нас слово-то никто нигде не замолвит. И запрос не пошлёт. К России мы уже не принадлежим. А в Латвии мы кто? – негры, неграждане. Флибустьеры Средиземного моря. Так что скажи спасибо тому толстопузу, что тебя пропустил. А так сидел бы в том коридоре, пока опять советская власть на Руси не восстановилась. А это тебе не три года пришлось бы ждать, а гораздо больше.

Я ушёл под большим впечатлением от рассказа капитана, если он, конечно, не преувеличивал, что было ему свойственно. Я на минуту представил себя вечным скитальцем пропускного коридора Надор – Мелилла. Я увидел себя обтрёпанным, проевшим все деньги от продажи своего велосипеда, побирающимся, просящим подаяние у проезжающих мимо людей с паспортами и визами, ночующим под высоким неперелазным забором, который ограждает меня от свободного мира беспечных людей в белых шортах. Вот он – я, потерявшийся во времени, забывший свои привязанности и предпочтения, забывающий свой язык и имя, и, в конце концов, – самого себя. Мне стало жутко от этой картины. Но в любом случае, впервые в жизни я стал догадываться, что есть свобода и несвобода, как два параллельных понятия, между которыми проходит невидимая разделительная черта, и мы идём по этой черте, как по натянутому канату, не зная, куда качнёт нас при очередном шаге. А замечание Сартра о том, что человек обречён быть свободным, я подверг большому сомнению. Правильно говорил наш старпом, соединяя две поговорки в одну: «Пока жареный петух не клюнет, русский мужик не перекрестится». Действительно, спасибо тому полицейскому, которого я сгоряча обложил отборным матом. Хорошо, он не всё понял. Вернее, ничего не понял, а только смутно догадался, что меня всё-таки надо пропустить. Я, на всякий случай, перекрестился, потому что петух почти что клюнул.

Чтобы снять стресс, я, взяв с собой кошелёк и пропуск, отправился на велосипеде в Надор, где зашёл в первый же попавшийся бар. Напротив находился магазин, в котором продавали длинные белые батоны, похожие на французские булки. Они нам были знакомы, поскольку капитан закупил для экипажа именно такие, и кок подавал их к завтраку. Батоны были выложены в круглых плетёных корзинах и торчали в разные стороны, как карандаши в стакане. Других хлебов в Надоре, по-видимому, не существовало. Но эти были настолько вкусны, что другой ассортимент просто