Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман

Я был готов считать эту набережную центром вселенной, еще не видав ее. Но и теперь, выходя к Сене с улицы Бонапарта, я смотрю налево, где в угловом доме, присоединенном теперь к Академии художеств, жил будущий автор «Острова пингвинов», да и любимый его герой, застенчивый, восторженный и печальный мудрец академик Сильвестр Боннар. И мне до сих пор кажется совершенно естественным суждение маленького Пьера:

Лувр и Тюильри, простиравшиеся передо мной, были для меня загадкой. Я не мог представить себе, что эти дворцы были созданиями рук обыкновенных каменщиков, а вместе с тем мое понимание мира уже не допускало мысли, что такие чертоги могли возникнуть по волшебству. Путем долгих размышлений я пришел к выводу, что эти дворцы воздвигнуты прелестными дамами и блистательными кавалерами, разодетыми в бархат, атлас, кружева, людьми, чьи одежды расшиты были золотом, драгоценными камнями, а шляпы украшены страусовыми перьями.

Ну прямо детские мои мечтания о принцах…

Франс для меня – тот самый утонченный, скептический и вместе с тем добросердечный писатель и человек, в котором мне видится некий идеал настоящего ителлектуала-француза, воплощение «острого галльского смысла»; я любил и люблю его книги, соединившие тепло души, холод ума и ироничную точность пера, исполненные глубоких мыслей и блестящей эрудиции; он писал и о детстве, о почти младенческом и влюбленном восторженном восприятии Парижа. Он умел смеяться над тем, что любил, любил то, над чем смеялся; написал лучший в мире роман о ревности («Красная лилия»). И вне всякого сомнения, лучший в мире роман о революции – «Боги жаждут». Меня восхищало все в нем: как он жил, писал, думал.

Благодаря Франсу Париж постепенно становился для меня не то чтобы реальным городом – до этого было (и осталось!) далеко, но все же более или менее осязаемой, материальной средой обитания, городом, в коды и обычаи которого, едва внятные иностранцам, я начинал хоть и робко, но все же проникать.

Кроме восхищения, я испытывал и благодарность к писателю, не просто умно и глубоко написавшему о революции, но открывшему мне то, чего мне было бы не понять, не прочитав «Боги жаждут». Именно Франс учил меня видеть обыденность внутри исторических потрясений и знаки времени в обыденности.

Было утро, и была весна. Юные солнечные лучи, пьянящие, как молодое вино, смеялись на стенах домов и весело пробирались в мансарды. Опускающиеся, как гильотина, оконные рамы[118]были подняты, и под ними виднелись нечесаные головы хозяек.

Герой, художник Эварист Гамлен, живет на набережной Орлож, рядом с Консьержери, хмурые башни которой незримо присутствуют в романе, тюрьмой, куда фанатически влюбленный в революцию живописец, ставший в пору Террора присяжным революционного трибунала, будет отправлять осужденных и где сам проведет последнюю свою ночь перед смертью.

Сейчас в Консьержери музей, правда чем-то напоминающий представления в Тюильрийском саду: многим, наверное, покажутся несколько даже нелепыми восковые фигуры узников, среди них и Марии-Антуанетты, имитация обстановки камер, зверские лица тюремщиков. Во всем этом есть что-то от детского театра, от лубка, что-то бесконечно наивное и прямолинейное. Мне не было смешно. Стоя в так называемом Майском дворе, где приговоренных сажали в телеги, чтобы отвезти их на эшафот, глядя на эти стены, я испытывал глухой страх. За этими тщательно сделанными трагическими куклами я угадывал судьбы и события, слишком хорошо знакомые мне по сотням прочитанных страниц, воспоминаний современников.

Королей учили умирать, и даже самый, видимо, недаровитый и простодушный из казненных европейских монархов, виновный, в сущности, лишь в том, что ему досталась французская корона и что он решительно не понимал, что такое революция, вел себя на эшафоте по-рыцарски. Парижский палач Сансон писал в официальном отчете, что король держался у гильотины «с хладнокровием и стойкостью, которые нас поразили».

Более всего Анатоль Франс боялся спрямленных суждений:

Это в большинстве своем люди простые, и, когда упростилось судопроизводство, им стало легко. ‹…› Они полагали, что обладают истиной, мудростью, высшим благом, и потому приписывали своим противникам заблуждения и злобу. Они чувствовали себя сильными: они видели Бога.

«Великий аналитик иллюзий, он проникает в них, зондирует их самые сокровенные уголки, как если бы речь шла о реальности, сотворенной из вечной субстанции, – писал об Анатоле Франсе Джозеф Конрад[119]. – Его гуманизм – выражение его глубокого и неизменного сострадания».

Трудно найти книгу, столь же бесстрастную и столь же человечную, написанную об истинной и кровавой трагедии. Может быть, именно Франс раскрыл мне до конца принципиальную разницу между французской (в известной мере – и вообще западной) литературой и литературой русской. Французский писатель ищет правду и редко выносит приговор, русский – ищет мораль и ответы на бесконечные нравственные вопросы, он нередко претендует на знание истины в последней инстанции и, не смущаясь, выносит приговоры.

Парижский таксист

Анатоль Франс сострадает, но за состраданием – сила беспристрастного «коронованного разума»:

Неповинные или виновные в несчастьях и преступлениях Республики, тщеславные, неосторожные, честолюбивые и легкомысленные, в одно и то же время умеренные и неистовые, нерешительные и в терроре, и в милосердии, торопливые в обвинении войны и медлительные в ее ведении, приведенные в Трибунал по примеру, которые они сами дали, эти люди и теперь еще были ослепительной молодостью Революции; а вчера они были ее очарованием и славой.

Это написано о жирондистах, здесь прежде всего – боль и горечь высокого знания. И понимание истории как безжалостного и неизменного движения, где нет ни праведников, ни до конца виновных. Можно ли сопоставить это с десятками страниц историко-философических рассуждений о войне и политике в романах Толстого! Это непересекающиеся литературные вселенные, и здесь нет даже возможности сравнений: во французской традиции блестяще выраженное суждение, чувство – не более чем легкий оттенок интонации; в русской – вопросы к мирозданию, истории и Богу. И – вера в Христа более, чем в объективную истину.

Но как обеднела бы любая литература, если бы не было иной!

Любопытно, что все – практически без исключения – персонажи этой главы то вполне реальными людьми, то смутными тенями-воспоминаниями мелькают в многочисленных зеркалах ресторана «Прокоп». Здесь все напоминает мне именно о праздничных представлениях 1989 года, об иронии Франса, об умении улыбаться даже по совершенно неожиданному поводу: на дверях в туалетные комнаты написано не «господа» или «дамы», а соответственно духу революционных обращений «граждане» и «гражданки».