Стерегущие золото грифы - Анастасия Перкова

Муж мой на них не обращает внимания, а сынок станет докучать – жалуйся мне, не стесняйся. Родителей сможешь навещать, но по дому надо все успевать.

– Что делать, госпожа? – подала голос Суу. – Только бы не готовить! Готовить я… Ох, что же я болтаю!

Снова раздался этот чудный смех.

– Нет, готовить не придется. А вот помогать кухарке будешь. И двум другим девушкам. Гляди пока во все глаза, всему учись. Тогда доверят тебе что-нибудь важное.

Она потрепала Суу по щеке и подмигнула.

– Только вот что: болтовни не люблю. Веди себя тихо, чтобы заметно было не тебя, а лишь твою работу. И по стану не носи то, что в этом доме увидишь и услышишь.

– Конечно, госпожа.

– Косы у тебя какие, – задумчиво произнесла Жена Каана. – Помнится, и мои такие были. Мягкие, каштановые.

Суу удивленно вскинула голову. Жена Каана отошла к покрытому мехами ложу, села на него и жестом показала Суу, что надо помочь разуться. Та с готовностью бросилась к ней. Как хорошо, что Жена Каана оказалась такой славной, какой Суу вымечтала ее когда-то.

– А звать-то тебя как? Кто твои родители? – спросила Жена Каана, пока Суу неловко возилась с ее сапожками, расшитыми бисером.

– Тюрген-Суу. Отца не знаю, а мать моя – ткачиха.

Жена Каана выдернула ногу из маленьких ручек. Ее лицо застыло, глаза остекленели, нижняя губа задрожала.

– Тюрген-Суу? – переспросила она не своим голосом. – Уходи. Уходи отсюда. Ты мне не подходишь.

– Что я сделала, госпожа? В чем моя вина? Я научусь, всему научусь, обещаю! Послушная буду, тихая буду! Не гони только! – взмолилась Суу, которую уже начала прельщать возможность остаться в доме каана.

– Уходи. Да убирайся же, слышишь! – Голос Жены Каана сорвался на крик.

Суу будто смело прочь сошедшей с горы лавиной. Она неслась до самого аила, где они жили с матерью. По мокрым полосам на щеках и округлившимся от страха глазам мать поняла, что и в доме каана у Суу ничего не вышло, но расспрашивать не стала, лишь вздохнула и подумала, что бесталанная дочка не годится ни на что. Но она все равно оставалась ее дорогим сокровищем.

Жена Каана в тот день сказалась больной и не вставала с постели, даже когда вернулись муж и сын, еще на заре ускакавшие в поля, чтобы Кызыл-Кан мог поупражняться в верховой езде. А наутро госпожа послала одну из служанок отыскать ту девочку, которую она накануне прогнала, и передать ей, чтобы тотчас же приступала к своим обязанностям.

– Ну а что ты любишь больше всего? – вопрошала Жена Каана, сидя прямо на том самом ковре и расчесывая волосы Суу.

– Рисовать, госпожа, – ответила Суу, млея от ласки и не веря, что это происходит с ней.

– И что же ты рисуешь? Хорошо умеешь?

Жена Каана нарочно устроилась позади Суу, чтобы та не видела ее счастливого лица.

– Да, хорошо, – не задумываясь, ответила Суу. – Только рисунки… они исчезают. Я рисовала сажей на камнях – все пропало после дождя. Рисовала палочкой на земле – все затоптали. Хотела краской по ткани попробовать, а матушка не дала. Говорит, испорчу. И еще говорит, с товаром не играют.

– Правильно говорит, – поддразнила Жена Каана. – А ну как испортила бы?

– Ни за что! – возмутилась Суу, резко обернувшись.

– Ну-ну, тише. Косы оборвешь, если будешь так дергаться, – улыбнулась Жена Каана.

– Прости, госпожа. – Суу залилась краской и опустила голову.

– Я бы хотела помочь. Я подумаю, как тебе рисовать так, чтобы рисунки долго жили.

Она придумала той же ночью, когда ее голова покоилась на плече каана. И вскоре Тюрген-Суу работала по дому только с полудня, а каждое утро убегала к подслеповатому старику, владевшему искусством раскрашивания человеческих тел.

Суу быстро привыкла к новой жизни и была счастлива, как никогда прежде. Вот только мать она навещала редко, почти и не вспоминая ее в минуты покоя. А покой ее с завидным постоянством нарушал Кызыл-Кан.

Избалованный и жестокий мальчишка был паинькой лишь при отце. Каан, пожалуй, не догадывался, каким неуправляемым и наглым растет его сын. Никто ему и не жаловался.

Кызыл-Кан дразнил Суу носатой, оглоблей и разными другими словами. Да, она была чуть выше него и, уж конечно, не такая упитанная, и что с того? Жена Каана часто размышляла о том, как ее дочь уродилась такой несимпатичной, но даже самый долговязый жеребенок вырастает в стройного скакуна. То, как некрасив ее любимый сынок, она и не замечала. Для будущего каана красота разве имеет значение?

Цвет раскосых глаз Кызыл-Кана не давали разобрать вечно припухшие тяжелые веки. Короткий приплюснутый нос и чуть приподнятая верхняя губа довершали портрет. Если и текла в крови нынешних правителей Пазырыка хоть одна чужая капля – вся она проявилась в Кызыл-Кане. Иногда Суу мстительно думала, что он вырастет в жирного, как барсук, мужчину, будет кряхтеть и потеть, влезая на коня.

Кызыл-Кан часто мучился зубной болью. Он по нескольку дней лежал в постели и тихо поскуливал. Вокруг него суетились другие служанки, а Суу радовалась, что ее никто не донимает.

Тюрген-Суу ненавидела Кызыл-Кана. Он же попросту ее презирал, не считая нужным растрачивать на прислугу такие сильные чувства, как ненависть. От зловредного Кызыл-Кана доставалось и двум другим девушкам-служанкам, но Суу оставалась его излюбленной жертвой. Именно на нее он сваливал любую свою вину, будь то разбитый кувшин или натасканная в аил грязь. Кызыл-Кан швырял репьи в волосы Суу, насыпал в еду жуков и землю, а однажды порезал ножом ее единственную юбку. Она зашила прорехи, глотая злые слезы, и ни разу не пожаловалась госпоже, хоть та и велела. Суу не была доносчицей. Она знала, что однажды представится случай отомстить Кызыл-Кану за все.

И он представился, когда умер тот старик, что учил ее. И Тюрген-Суу, тринадцати зим от роду, заняла его место, покинув дом каана. Нелегко ей было проститься с Женой Каана. Обе плакали, расставаясь, и Суу клялась часто навещать ее, показав украдкой язык Кызыл-Кану, который от такой наглости подавился кумысом.

Вскоре весть о мастерстве Тюрген-Суу прогремела на все окрестные земли. У совсем юной девушки оказалась железная рука. Каждая линия, каждая черта, каждый изгиб рисунка удавались ровными и четкими. Суу никогда не помечала кожу краской, как делали другие. Она рисовала сразу иглами, прочно держа рисунок в памяти. И не было нужды объяснять, что человек хочет изобразить на теле. Она лишь несколько минут говорила с пришедшим и в конце разговора уже знала, что нарисует.

Определенной платы за работу Суу не объявляла. Каждый приносил то, что мог. А у кого нечем было платить – с того умелица и не спрашивала. Ведь человек с совершенно чистым телом – не человек и от зверя мало чем отличен.

И уж тем более никогда она не брала платы с Кызыл-Кана, который был ее частым гостем. Как он ни предлагал, что бы он ни делал, Суу только загадочно и торжествующе улыбалась, а присланные дары отправляла обратно.

Когда Кызыл-Кан переступал порог аила Суу, ему приходилось оставлять заносчивость снаружи. Он уже понял, что чем смиреннее себя ведет, тем легче иглы Суу. И то, что ей в удовольствие намеренно причинять ему боль, он понял тоже.

Но Кызыл-Кан не мог не признать, что противная девчонка знает свое дело: на его руках, груди, голенях и верхней части спины оживали легенды народа. То, что видели люди своими глазами, и то, чем объясняли необъяснимое, – все читалось на коже их будущего правителя. Ведь он был как никто ответственен за то, чтобы сберечь бесценное. Кызыл-Кан начинал понимать, какое бремя с самого рождения возложили на него. Это пугало и возбуждало одновременно.

– О чем задумался? – спросила Суу, насмешливо приподняв бровь. – Тебе не идет задумчивый вид. Сразу выглядишь еще глупее, чем ты есть.

– Ты соображаешь, с кем говоришь, отребье? – прошипел Кызыл-Кан.

– Соображаю. С мальчишкой, который