Бледный гость - Филип Гуден

– Мы остановились на твоем рассказе о юности, проведенной в труппе лорда-адмирала.

– Да, я был там вроде ученика. Играл незначительные роли, в основном слуг и третьесортных убийц. Но это хорошая труппа.

– И все же им не сравниться со слугами лорд-камергера?

– Разумеется.

– Так что ты, Николас, можно сказать, находишься на самой вершине.

– Не думаю. Сам я ощущаю, что стою еще где-то у подножия холма, в лучшем случае только начал восхождение. И хотя это самый высокий холм в округе и путь наверх крут и извилист, я все же решительно настроен достичь его вершины.

– Очень поэтичный образ, Николас, запиши это где-нибудь. Твои амбиции делают тебе честь.

Слегка приободренный этими словами, я заметил:

– Твой отец, похоже, весьма благожелательно относится к актерам.

– Да, но не по причине преклонения перед театральным искусством, по крайней мере не совсем поэтому. Тут дело в королеве. Она останавливалась здесь несколько раз, когда я был еще маленьким. Я ее почти не помню, но храню королевский подарок – серебряную шпильку.

– Насколько мне известно, королева Елизавета – это набожный верующий у алтаря драмы, – сказал я, не добавляя, что лично беседовал с нею на разные темы, в том числе и о театре.

– Набожный верующий у алтаря, хм… Как бы то ни было, но, по словам моей матушки, отец понял, что актеры считают большой удачей покровительство знатных и влиятельных лиц и что поддержка театра может стать весьма выгодной и для него самого.

Я был слегка смущен подобным откровенным описанием мотивов Элкомба. Едва ли не разочарован. Разумеется, куда бы ни шла королева, остальные обязаны следовать за ней, но также приветствуется и инициатива. Кутберт, похоже, был расположен к доверительной беседе, так что я решал получить разъяснения по еще одному вопросу.

– Твоя матушка сама, похоже, сторонница театра, ведь, как я понимаю, те бродячие актеры на ферме прибыли сюда с ее позволения.

– Ты о Пэрэдайзах? Да, у них здесь есть свои связи. По твоему тону не скажешь, что ты от них в восторге.

– Я их видел в Солсбери и, признаюсь, был удивлен, что они приехали в Инстед-хаус.

– Они на самом деле не братья. Только зовут себя так.

– И свою публику тоже, – добавил я. – То и дело твердят «братья и сестры», как слабоумные.

– Со своими библейскими сочинениями они здесь уже не в первый раз. Матушка верит, что всё сие в наше назидание. Позволяя прислуге смотреть постановки, в которых кара настигает неправедных и отчаяние становится уделом грешников, она надеется исправить их поведение.

– Но наказание ждет провинившихся в любой пьесе, – возразил я, помалкивая о проповедях, которыми Питер Пэрэдайз имел обыкновение начинать и заканчивать представление.

– Да, но как сказала бы матушка, не все пьесы отмечены священной миссией являть людям библейские сюжеты. Они не предназначены для того, чтобы веселить или пугать.

– Я бы так не сказал, если вспомнить, как ваши рабочие наблюдали за тем, как вешается Иуда. Мне показалось, они были просто в восторге от постановки. Если и говорить о возвышенном, то это было именно вознесение их духа к самому что ни на есть приподнятому состоянию.

Кутберт довольно усмехнулся на мою шутку о вознесении, потом сказал:

– Но разве это не работа актера – играть, не важно, мечется он по сцене или неподвижен?

– Могу я задать еще вопрос?

Кутберт посмотрел на меня. Томас Поуп все еще разучивал с малышами хороводы и танцы с воображаемыми свечками, воздетыми к садившемуся солнцу. Я заметил, что некоторые мои приятели, в том числе и Лоренс Сэвидж, то и дело бросают в нашу с Кутбертом сторону взгляды. Думаю, вступление в ряды труппы сына хозяина поместья, да к тому же столь молодого, вызывало определенного рода негодование.

– Ты бы сам согласился играть с нами?

– Но ведь я и играю, Николас, хотя, конечно, мне бы и в голову не пришло соревноваться с вами в мастерстве.

– Я имею в виду зарабатывать на жизнь актерским ремеслом.

– А, ясно. Ну да, думаю, согласился бы. Если бы был волен выбирать. Но, увы, этого я лишен. Родиться среди подобной роскоши и знать, что твоим это никогда не будет, – значит родиться в клетке.

– С золотыми прутьями и мраморным настилом.

– Да, с прекрасным видом и так далее. Но все же это клетка. Говорю тебе, Николас, я бы многое отдал, чтобы стать свободным, как вы.

Весьма странно, когда завидуют (особенно если сын аристократа) тому, о чем ты даже не задумываешься. Свобода! Да, мы со свободным сердцем можем беспокоиться о том, где будем жить в следующем месяце, если нынешним нашим обиталищем заправляет какой-нибудь извращенец. И никто не запретит нам полететь в канаву, если публика или владельцы театра дадут нам хорошего пинка!

Ничего из этого я не сказал Кутберту, но зато задал еще один вопрос, крутившийся у меня на языке.

– По-твоему, твой брат Генри тоже несвободен?

И совершил ошибку. По изменившемуся выражению лица собеседника стало ясно, что я перешел какую-то черту. Моментально между нами пробежал холодок.

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. – В голосе Кутберта появилась отчужденность, свойственная голосу его отца.

– Да ничего… – Я натянуто улыбнулся. – Я ляпнул глупость.

Вроде бы он принял это за попытку извиниться, но дружеская атмосфера между нами испарилась в прохладном вечернем воздухе. К счастью, репетиция подходила к концу. Томас Поуп как раз завершал действие напутственной речью Пака. Прежде чем все мы разошлись, он подвел итог нашей сегодняшней работе. Как я уже говорил, Поуп обладал даром облекать критику в форму похвалы. Для Кутберта у него тоже нашлось замечание, трезвого, но общего сорта, и я заметил, что мой новый друг (если только он им еще оставался) воспринял совет смиренно, как прилежный ученик.

Слова Кутберта о свободе не выходили у меня из головы, и я думал, действительно ли задел его вопросом о брате, и тут на меня набросился Сэвидж. Впервые я видел его таким рассерженным, скажу, он прямо оправдывал свою фамилию.[13]От злости его широкое невыразительное лицо страшно раскраснелось. Из обрушившейся на меня тирады я узнал, что наша труппа оказалась между двух огней. С одной стороны – кучка бродяг, которые живут в амбаре и ставят безвкусные пьески на библейские сюжеты, пороча тем самым имя актерского искусства. И с другой стороны – с гораздо более худшей, – унизительное соседство отпрыска-выскочки из знати, использующего влиятельность своего отца, чтобы выбить местечко в труппе профессиональных актеров, и позволяющего себе важничать, жеманничать и мямлить, потому что лизоблюды все равно станут ему рукоплескать. И что еще хуже, во сто крат хуже, так это то, что члены этой самой труппы – а подразумевается, что они профессионалы, – расшаркиваются перед этим выскочкой и елейно заверяют его, что он на самом деле великолепный актер.