Клуб Элвиса Пресли - Андрей Тавров

Элвис очень любил брата и перевоплощался в него, хотя брат уже мог жить на луне или в лунных джунглях, а иногда был черепахой. Однажды, переезжая Миссисипи на поезде, Элвис ясно почувствовал брата как быка. Одного из тех, на которых стоял мост. Вода огибала своим течением брата-быка, лаская, стирая его серые камни и цемент, она была серая и великая вода великой реки, в которой водились чернокожие русалки и ацтекские рыбы с глазами пророков. Пока мост дрожал и грохотал, Элвис увидел брата, на котором держался путь, и заглянул ему прямо в глаза. Вот тогда Элвис понял, что такое любить другого как себя. А раз мост держал и всех остальных пассажиров, то Элвис вспомнил тот госпел, в котором пелось о второй заповеди, и уже любил всех пассажиров, которых они с братом держали своими встретившимися и окрепшими от любви глазами.

На этом мосту Элвис приблизительно понял, как ему надо петь и жить – как будто над великой рекой течет другая невидимая река – жизни их с братом, – и непонятно, кто из них есть, а кого из них нет.

Он это понял, когда на одном концерте он пропал, и возник лишь тогда, когда ему стали аплодировать. С тех пор он стал пропадать, пока пел. Куда он пропадал, он объяснить не мог, но там он становился рекой, и братом, и чайкой над речкой, и скопой над степью. А еще домохозяйкой, готовившей ужин, как Грейс Вернон, или кукурузным початком, но даже не ими – меняющимися и текучими, а тем смутным и огромным, на фоне чего они только и могли быть и меняться.

Это как будто в грудь попадала сладкая земляника или даже птица-воробушек со сладкой и красной ягодкой в клюве, а потом вдруг расширялась сразу во все стороны, уходя за сцену, зал, зрителей, а потом за Америку и за звезды – туда, где жил его брат, который теперь был там, откуда произошел мир и пение Элвиса. Самое удивительное заключалось в том, что птица с красной ягодкой в клюве не разрушалась и не исчезала ни по дороге за край мира, ни обратно. И если б она исчезла, то душа Элвиса, вполне возможно, и не нашла бы пути назад.

А еще раз он ощутил брата как ангела с платиновыми глазами, но это только так говорится, что с платиновыми глазами. Глаза у него были, ясное дело, и платина в них тоже, но платиновых глаз – этого конкретного предмета, конечно же, не было, но как-то же надо про них сказать. И такие серебряно-платиновые глаза он увидел не от того, что глотал таблетки или, например, делал инъекции, а потому что в это время был фантомной болью умершего и ставшего новым и не выразимым обычными словами в мире причин брата.

Но он смотрел и увидел в платиновых глазах ангела-брата глаза Грейс, а вернее, тот мир, откуда они берутся, и тогда его тело не выдержало этой красоты и достоинства, его ноги свела судорога, и Элвис потом два дня не мог ходить. Так всегда бывает при встрече с великой красотой.

Элвис работал на износ, записывая по 37 дублей одной песни, чтобы добиться правильного звучания. Жаль, что с Присциллой у них так ничего и не вышло, вот если бы ей всегда было четырнадцать лет, а ему двадцать, как тогда, в Германии, где он ее увидел впервые, тогда еще могло что-то выйти, потому что Германия была братом Элвиса, а Присцилла была ему тоже братом и сестрой.

В последний год он дал 57 концертов, распластываясь по сцене, как огромный белый тюлень, проглотивший луну, и теперь она каталась у него в животе, как ядро, и поэтому он не мог как следует оторваться от пола, и все же он танцевал. Его поддерживала целая толпа народа, таблеток, маленьких человечков и розовых дев. Их мало кто замечал, но именно их райский танец прочитывался в неожиданно изящных и завораживающих движениях располневшего Короля рок-н-ролла и, по-прежнему, сводил зрителей с ума.

Потом Элвис стал меньше чувствовать брата, и фантомная боль перешла ему в сердце. К нему пришел ангел с лицом, похожим на черного проповедника из Мемфисской церкви, – черным с выпученными желтоватыми белками. Он сказал ему всего несколько слов: Элвис, люби маму. Она у вас на двоих одна. Мертвых и живых ничто не разделяет. Это одно и то же существо.

От Heartbreak Hotel до Love Me Tender он искал разницу, но не нашел. Смерть и жизнь не хотели разлучаться, и черный ангел с глазами навыкате повторял, что для ангелов нет ни правых, ни виноватых и ни живых, ни мертвых.

Элвис любил снег и волков. Однажды он хотел сочинить песню о волке, но у него ничего не получилось. Он попробовал заказать ее одному знакомому парню, но тот сказал: Элвис, на фига? Однако волк, поющий вместе с ним песню, был дорог Элвису, и однажды он купил волка, и тот жил у него дома. Как-то они разделись догола – Элвис, потому что разделся, а волк от лунного света, и вместе спели гимн вечности, сидя на краю плавательного бассейна, в котором плавала луна. Потом волк куда-то исчез. Элвис подумал, что это приходил его брат, потому что именно в брате все теперь исчезало и появлялось снова, но уже неузнаваемым. Например, исчезал автомобиль, а вместо него появлялась девушка в красной мини-юбке и с накладными ресницами. Или исчезал голос, а вместо него по апартаментам в «Империале» пробегала крыса.

Как-то на ярмарке попугай вытянул ему билетик, где было написано: Бог не уничтожает врагов, он уничтожает вражду.

Но все равно Элвис злился, и однажды расстрелял свой розовый кадиллак, выпустив в него всю обойму из револьвера, который носил с собой, как Маяковский, с которым у Элвиса были общие родственники и знакомые, но ни Элвис, ни Маяковский об этом не знали, потому что они были кораблями и городами.

В жаркий день августа 77 года Элвис сидел на унитазе в своей роскошной уборной и читал «Scientific Research for the Face of Jesus». Он знал, что читает о брате и вот-вот встретит его снова. Потом буквы брошюры ссыпались за лист, а сам он упал на пол. Он лежал в голубой пижаме, и голая его рука, синяя от уколов, несколько раз дернулась, словно прощаясь с девушкой с поезда, покидающего вокзал.

В тот же день Серега Чешенко разгружал в Универсаме на «Светлане» ящики с фруктами. Чувствовал он себя отлично. Вчера он слегка перебрал, но укол опия поправил дело. У него оставалось еще на две дозы. Он спрыгнул с грузовика и пошел к туалету через дорогу. Он миновал фонтан у кафе «Ромашка», обошел кучу угля, вываленную самосвалом во дворе его дома, и зашел в туалет. Там он упал на грязный пол и больше не шевелился.

Возможно, Элвис приходился братом и Сереге, а может, Сереге приходился братом брат-близнец Элвиса, в котором Серега исчез, как автомобиль или голос, чтобы появиться снова совсем в другом месте и в другом обличье. Потому что никто и ничто не пропадает без остатка, чтобы не появиться снова. И если он не появляется в том же виде и в ту же секунду, в которую исчез, то лишь потому, что ему так больше не хочется, и он готов попробовать что-то другое.

Лева, сказал Савва, мы давно тут ходим? Он, может, сказал бы и по-другому, но остальные слова разбежались во все стороны, пока воздух поднимался из красных Саввиных легких к горлу и там, завихряясь вокруг себя и связок, нашел только эти слова. Савва сказал так, потому что другими словами сказать не смог. Другими словами он мог бы сказать минутой раньше или минутой позже, а сейчас воздух поднялся к губам только с такими. А Савва стоял на камне посреди мелкой горной речки, которая билась, сияла и блестела зайчиками, как сестра перед танцами, а Савва хотел из нее напиться. А когда Савва эти слова сказал, то сразу забыл их. Он стал с речкой одно и то же, когда сделал из своих ладоней и пальцев с разбитыми суставами ковш, зачерпнул им холодной воды и глотнул. Савва тут же стал речкой, а речка стала Саввой, помимо любых слов, которые он сразу же забыл, и других, которые он еще не вспомнил, потому что они еще не поднялись вместе с хрипловатой струей к Саввиным связкам, а это из-за того, что Савва стал с речкой одно.