Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

— Не преувеличивай. Не такой уж он и урод.

— Я и говорю: Аполлон. А свою палочку, как ты думаешь, он все же рассчитывает в тебя приткнуть?

Женщина-кенгуру раздраженно дернула плечами, за которые я, параллельно вопросу, ее приобнял.

— Я его видел в окно… Вот когда был сезон дождей и мы с тобой тут прятались. Стоял такой, смотрел на твои окна. Между прочим, с зонтом: собачка собачкой, а здоровье свое бережет…

— И хорошо. Он еще пригодится.

— И часто ты его заставляешь носить палочку?

— По-разному. Между прочим, это его я вчера попросила купить мазь для задницы.

— ???

— А что, по-твоему, мне самой нужно было идти в аптеку? Или горничную посылать? Чтобы весь город знал, что я спрашивала смазку для анального секса?

— Но он же тебя ненавидеть должен после такой просьбы! Он же понимает… хотя бы в общих чертах, зачем тебе эта смазка! Ты специально его унижаешь?

— Да.

— Специально унижаешь?

— А это ему нужно. Я перед ним как бы виновата немножко оказываюсь… Он силу оттуда черпает, из моей вины.

— Мутная идея.

— Ну как: раз я виновата, значит, обязана, а раз обязана, то он может рассчитывать на дивиденд… На продолжение.

— А в продолжение ты попросишь его уже и свечку подержать… Ты не боишься, что он пулю тебе в черепушку вгонит? Чемпион по стрельбе…

— Он меня обожает!

— Я и говорю. От безразличия не убивают. Или в меня влепит. Меня он совсем не обожает.

— Еще бы, ты его пивом окатил.

— Очень, кстати, полезно для волос. Слушай, а наверху, в кабинете, чей череп на столе?

— Чей там череп?

— Ну да, и весь скелет — чей?

— Отца моего мужа.

— Господибожетымой… Как же так можно?

— Отец его завещал мэрии Аркашона.

— Свой скелет? Зачем?

— Тайна. Луи, тогдашний мэр Аркашона, якобы уговорил Отца завещать городу значительную часть состояния. Тот обещал и обманул: завещал только скелет.

— Страсти какие… По-своему, конечно, остроумно, но…

— Он там и стоял, в мэрии, несколько лет. Потом там затеяли большой ремонт, и мы временно взяли Отца домой. Пока шел ремонт, в мэрии о скелете забыли.

— Но с чего Луи рассчитывал на… на большее, чем скелет?

— Не знаю. Это так и осталось тайной.

Она солгала. У произносимых слов, как у людей, есть температура и пульс. Когда они входят в чуткое ухо, ухо в состоянии уловить, какое слово ведет себя нервно. Старается проскочить гладко, но суетится и фонит. То, что Женщина солгала, я прекрасно расслышал. Странно, однако, что раньше я за собой подобной проницательности не замечал. Учусь у Идеального Самца, которого «обмануть было невозможно»? Она лгала, но уличать ее было некстати. Кстати было спросить вот что:

— А состояние он завещал сыну?

— Детям.

— Детям?

— Моему мужу и его старшему брату. Не прикидывайся, что не знаешь о брате.

— Я не прикидываюсь…

— Вот и не прикидывайся. Расскажи лучше, что ты о нем слышал.

Пришлось рассказать. Женщина-кенгуру подтвердила, что моя информация близка к истине. Брат достиг состояния боксера, которому как следует прилетело прямым в голову. Он валяется теперь, живописно раскидав перчатки, в голове его туман, естество взыскует душа-подушки, судья завершает роковой счет, но если сейчас кто-нибудь спросит боксера самым глухим шепотом, какой гонорар ему полагается за поражение, он, сквозь весь туман, вспомнит полезную цифру. Так и Жерар: погружаясь в пучину аутизма, коротая вечность за рассматриванием узоров на ковре, сохраняет в удивительной свежести части мозга, контролирующие бухгалтерию. Когда управление хозяйством и капиталом легло на белые плечи Женщины-с-большими-ногами, она часто приезжала в Сент-Эмильон за консультациями. Сейчас? Редко. Давно не видела. Сама научилась рулить капиталом. Пару раз обмишурила даже городскую казну. Да и Жерар все хуже и хуже: совсем мало говорит и слишком часто просит менять ковры. Зачем? — поди пойми. Нет, право распоряжаться наследством по-прежнему за Жераром. По действующему завещанию все отходит ей, Зеленоглазой Фее. Но бывший мэр Луи Луи не теряет надежды, что Жерар отпишет имущество «Эдельвейс» Аркашону… Жерар не собирается пока, а если соберется — обещает сразу сообщить об этом Женщине. Ему можно верить, он очень внятен, когда речь идет о деньгах. Все нити, кажется, сплелись. Пасьянс сросся. Женщина-кенгуру заперлась у себя поработать. Я пошел в Кабинет. Почему-то именно там решил отдышаться. После длинных бесед с Женщиной я часто чувствую себя высосанной мозговой костью.

Тыквенные глазницы скелета Отца мне не понравились. Почудилось мне, что в них завелся взгляд, и не слишком дружественный. Бывший хозяин «Эдельвейса» раздражен вольготностью, с которой я рассекаю по семейным владениям? А чего вы хотели, старые белые кости? Все течет. До стола, где лежит ваш отодранный сынком череп, три шага. Но вам их не сделать. А я могу.

Первую половину жизни человек мало что знает про свой скелет. Хотя и может представить мороку от таких знаний: по тому, сколько хлопот доставляет единственная наружная его часть: зубы. Но среднездоровую особь до поры до времени каркас не тревожит. Я отдаю руке приказ сорвать с ветки яблокогрушу, не напрягая ни одной из 6 000 костей. Воля посылает импульс в мозг, мозг пасует мышцам, мышцы шурудят суставами. Скелет — что-то вроде марионетки, которую мы дергаем за ниточки. Внутренняя наша марионетка. Мы бряцаем мечевидными отростками, надколенниками и головкой малоберцовой кости, не подозревая о их существовании. Предположить в скелете способность к автономной активности сложно. Может даже показаться, что внутри у нас скелет искусственный. Пластмассовый, как в кабинете зоологии. Да если и настоящий: ничего он без нас не может. А мы можем. Вот я хлопаю костяного Отца по плечу. Крепись, бессильный страж. Я тоже имею теперь некоторые права на бывший твой кабинет.

Скелет начинает досаждать нам во втором тайме. Кости изнашиваются, как детали механизма, только заменять их неизмеримо сложнее. Средневековые чудаки, грезившие эликсиром бессмертия, не понимали элементарностей. Ну, эликсир. Ну, вывели. Растворили философский камень в летейских водах, добавили порошка из яиц черного зайца — вывели эликсир. Но вечную жизнь некуда поселить: косточки по-любому сотрутся. Так изобретение вечного двигателя не дает вечного прибора: любая деталь конечна, всякая шестерня подвержена рже. После экватора скелет разрушается, как дерево сохнет. Кости, до белизны отмытые потоками крови, трением-трепетом влажных мышц, начинают осыпаться внутрь человека. Будто там, внутри, идет снег.

Я покачал на ладони череп Отца. Тяжелый. Килограмма, что ли, полтора. Интересно, сколько мой весит? Я закурил, снял с плеч скелета издевательскую тыкву, опять взял череп. И удивительно легко приладил его на место. Череп сел на шейные позвонки, как новенький. То есть наоборот, как родной. Я вплотную приблизил свои глаза к его глазницам. В черепе, в пыльной пустоте, явственно кружились невидимые вихорьки взглядов. В них уже не было враждебности.