Обязательно завтра - Юрий Сергеевич Аракчеев

почувствовала, что спичка сдвинулась со своего места, и она, муха, очутилась на полу комнаты, куда так счастливо занесло ее в тоскливый октябрьский день прошлого года. Некоторое время она просидела так, отдыхая. В голове, наконец, прояснилось, и она уже могла пошевелить измятыми крылышками, но какая-то сила все гнала и гнала муху вперед, заставляя переступать ножками, ползти. Муха поползла по полу, а, очутившись перед преградой, которая стеной уходила вертикально вверх, нашла в себе силы приподняться, уцепиться передними ножками за шершавую коричневую поверхность, подтянулась, заработала всеми шестью конечностями и полезла вверх, автоматически, не думая о том, как это у нее получается. Проползла даже немножко вверх ногами по некрашеному дереву, обогнула край столовой доски и выбралась на обширное, обитое коричневым дерматином поле, остро ощущая его приторный химический запах. Она ползла и видела над собой огромную живую массу человека, чувствовала лицо его, дышащее теплом.

Этот человек – я. Так интересно смотреть на лохматое, пыльное, крылатое существо. Весна! Просыпаются мухи…

– На пожалуйста спасибо тебе большое с чувством сказал рыжий рабочий возвращая монету человеку который его выручил сегодня утром раньше они были совсем не знакомы… Гм! Кха, гм… Второй рассказ называется стенная газета…

Взлетит или не взлетит? Интересно, а если ее потрогать? Нет, не взлетит. Не проснулась толком. Какого черта притащилась сюда? Хоть бы от пыли отряхнулась сначала. Противная до предела. Фу.

– Пожалуйста, помедленнее, товарищ Зайцев. Вы опять разогнались. Не волнуйтесь так.

– Кха. Нет сказал он и отошел неужели так и не выйдет этот номер газеты подумал петров ведь праздничный номер годовщина…

Огромный шестигранный пластмассовый стержень опускается на муху сверху, но он не убивает, не прижимает ее, он медленно и упорно давит ее в бок, толкает, сбивает с пути, муха даже не осознает, какой опасности подвергается, она только изо всех своих еще слабых сил цепляется ножками за шершавую поверхность дерматина, но коготки ее не выдерживают напора, скрежещут, она оказывается в стороне от своего пути. И все же она не сброшена, не раздавлена, только бок и левое крыло слегка помяты. Муха совсем не чувствует боли. Стержень удаляется, исчезает в пространстве, и муха, передохнув, ползет опять, смешно переставляя непослушные ноги. Вдруг она ощущает нечто подобное землетрясению: стол вздрагивает, вокруг что-то с грохотом двигается, мгновенно появившийся опять сверху стержень сбрасывает муху со стола – она летит в неведомое, падает на пол, вокруг становится шумно.

– Минут пятнадцать курите, не больше, товарищи, чтобы нам не затягивать.

Коридор. Зайцев нервничает, папироса мечется у него в губах, он с опаской поглядывает на всех. Но никто нарочно не говорит ничего о рассказах – как будто это не их будут сейчас обсуждать, говорят о погоде, о новостях, о том, что неплохо бы поехать на рыбную ловлю по последнему льду или во время паводка. Кто-то собирается на охоту, меня приглашают Круглов и Тапкин. Мы все смеемся, говорим какую-то чепуху, сдерживаемся, делаем вид.

– Нет-нет, я не курю, спасибо…

Боже, Боже… Бедный я, бедный, все мы бедные – примитивщину эту, писанину досужую еще и обсуждать…

Я стою в коридоре, все мое существо рвется на волю – на улицу, домой, домой, но я же студент – да еще 3-го курса уже! – я вынужден, а то ведь…

Опять, опять потерян день, господи, кому это нужно, зачем все это, думаю с досадой, зачем ты пишешь такое, Зайцев, неужели ты веришь, что кому-то это действительно нужно, твои микрорассказы, микромораль, ты, что, на самом деле веришь в эту чудовищную чепуху, скуловоротную скуку, сам ты живешь неужели этим, ведь это же глупость, не нужная никому жалкая ложь, на кой черт ты делаешь это, Зайцев? Ведь тоже, небось секс-проблема не решена – я вижу, какой ты робкий, – да и не только это, какие сны ты видишь, Зайцев? О чем ты думаешь наедине с собой, чем мучаешься – неужели этим? Неужели тем, как один рабочий дал или не дал другому рабочему две копейки взаймы на газету? Ты же представитель, ты же наследник великой русской литературы, ты же совесть эпохи, Зайцев, как и все мы – ну если бы не получалось, ладно, это бы простительно, но пробовать-то, но пытаться-то мы ведь должны, иначе зачем же, зачем же все… О, господи, мы все грешны этим, что же это за жизнь…

Из тебя, Зайцев, из нас… Из большинства – да, да, сделают редакторов, которые будут гробить других, потому что сами не понимают, не слышат, не могут, не хотят, боятся, ах, Зайцев, ты, может быть, и неплохой человек, но зачем же ты лезешь, тебе что, деньги нужны, да? деньги? За лживую исповедь – деньги? За дешевку – деньги? А, извини, ты, может быть, от души хочешь помочь человечеству, на горло собственной песне наступаешь, «как Маяковский» – ты хочешь проповедовать великие наши идеи – так, да? Партия велела? Пишешь не о том, что думаешь, а – что нужно, да? А кому нужно, ты не задумывался, Зайцев? Две копейки взаймы – это проповедь идеи, да? Праздничный номер стенной газеты, где будет написано неизвестно что – скорее всего, прописная мораль и холуйство перед властями – это борьба? А как с тем, чтобы женщины, да и мужчины, не продавали себя, чтоб преступлений не было, войн не было, чтоб люди лучше стали – как с этим, Зайцев, что ты думаешь по этому поводу? А, минутку, минутку… Может быть ты… Может быть, ты и на самом деле так думаешь – как пишешь? Может быть, ты на самом деле такой, искренне? Ты хороший, ты безобидный, ты спокойный, ты «толерантный», как теперь говорят, у тебя нет претензий ни к кому, ни к чему, все хорошо, тебя не надо трогать, ты – «за»… Но я-то, но я-то почему должен слушать, а потом еще и высказываться об этой муре, мне скучно, ну тебя к черту, я домой хочу, о, боже мой, домой, домой, скорее…

И вот результат. Рассказы студента Литературного института – Зайцева. В них нет суффиксов «вша» и «щий» (так рекомендовал М.Горький), нет «сумбура» (так указывали очень многие наши учителя, чтоб было ясно все, конечно, народу), нет просторечных выражений и профессиональных терминов (очень многие редакторы возражают), нет длинных периодов и бесконечных «чтобы» и «потому что» (как у «архаичного» Л.Толстого), нет «телеграфного стиля» (Хэмингуэй), нет длинной и утомительной «необработанности» (Ф.Достоевский), нет «заумности» (Фолкнер), нет темы лагерей, нет секса, нет идейных