Старомодная манера ухаживать - Михайло Пантич

И все это можно было бы вынести — иллюзии и формы, особенно если они красивы, должны существовать, ведь нет иного спасения, кроме иллюзий и красивых форм. Без них жизнь действительно была бы невыносима, и каждый день порождал бы мысль о самоубийстве, ведь каждый приходит в конце концов к мысли о смерти, сон — репетиция смерти, и все это можно было бы вынести, м-да, если бы она два года назад, или два месяца, в любом случае, до известного времени (она совершенно по-другому ощущала смену часов, дней и лет), не заметила, что он всю жизнь живет с еще одной женщиной, а именно — с ведьмой, их старой знакомой. С одной из тех, о которых вы не можете с уверенностью сказать, друг она вам или нет. Сегодня — друг, завтра — нет. Иногда они искренние, иногда холодные и отталкивающие, едва поздороваются, а потом снова сердечные и почти что милые.

И у Косары все сложилось, ей все стало ясно. И теперь она больше ни о чем не думает, ведь во всем мире ничто другое так не важно, как это. Чисто новобелградская бессонница.

В этом не было никакой измены, никакой неверности. Просто Владимир так жил, и даже если бы он родился в какое-то другое время или где-то далеко, в недосягаемом азиатском краю, это не казалось бы ему проблемой. Он здесь одновременно присутствует, хотя бы с точки зрения формы, но строго говоря, одновременно и отсутствует, ведь он так привык. Она объяснила себе все это, но объяснение не могло вытеснить ее исходное состояние — злость.

О, до чего только Косара ни додумалась! Какие только причины ни сочинила, только чтобы избежать одного — заглянуть в саму себя. Ведь, заглянув, что бы она обнаружила? Явно не что-то воодушевляющее: вероятнее всего, лишь много недовольства и страдания. Эти состояния иногда могут быть настолько сильны, что материализуются, примерно так в морской раковине рождается жемчуг. И поэтому она даже не заглядывала в себя. Поводы для недовольства обычно ищут в других. Другие всегда виноваты в чьей-либо неудаче, и с какой стати она должна быть исключением, у современных пар, ах, одинаковая, очень предсказуемая история. Как мы умираем до скуки схожими способами, точно так же мы, разумеется, и живем, и лишь воображаем, что мы особенные, не как все. Это не глупость, это проклятие. Сначала, после обнаружения, что он живет с другой, к тому же знакомой и когда-то даже близкой, она почувствовала, что хочет разбиться вдребезги и исчезнуть. Это была не боль, а ощущение внезапно ушедшей из-под ног почвы, как если бы в лифте на двадцатом этаже провалился пол и несчастный, оказавшийся в лифте в тот момент, сначала, на секунду-две, не более, почувствовал бы, что его тело стало невесомым, а потом — что он словно перышко, которое медленно, но неуклонно, брошенное с большой высоты, падает вниз с рассчитанной Ньютоном скоростью.

Вот каково было ее первое чувство.

Да ладно, сказала она себе, что с него взять, если у него сердце не на месте. Вследствие забавной игры природы это не было метафорой: сердце Владимира действительно было не на своем месте, а с правой стороны. Он был тем одним человеком из миллиона с врожденной инверсией внутренних органов. То, что у одних слева, у Владимира было справа, и это действительно делало его особенным. Dextroversio cordis. Инверсия сердца приводит и к инверсии мыслей. То, что для него нормально, для других нет. То, чего он терпеть не может, другие любят, и наоборот. Она начала замечать и то, о чем раньше никогда не думала. Точнее, не то что не думала, а просто ей это не приходило в голову, в мире есть миллион вещей, о существовании которых мы не подозреваем и о которых никогда не задумываемся, но об этом не нужно жалеть, — убеждала она себя, — нам хватает и того, о чем мы думаем и что и так доставляет нам достаточно горя и недовольства. Намного больше, чем злость и боль. Вот, например, она начала замечать, что он, Владимир, (что тоже часто бывает у современных пар) иногда по-другому пахнет, приносит в их дом чужой запах, а не их общий, ведь совместная жизнь предполагает и обмен запахами.

Они жили в обычной квартире, в еще более обычном новобелградском доме, из которого со всех сторон видны другие дома и другие окна, за которыми, опять же, живут другие современные пары, двигаются, едят, спят, приносят запахи и ими обмениваются, занимаются любовью, ждут друзей, изменяют… Однажды Косара решила спросить его, кем он так пахнет, этот запах казался ей скорее запахом травмы, чем запахом измены. Он был разговорчив и выдал ей целую тираду о пытках женскими духами, как он запретил бы законом эту с виду элегантную навязчивость, а по сути, чистую агрессию. Когда несколько женщин оказываются в одной комнате, перед тем, как у них установится некая иерархия привлекательности, — говорил Владимир, — происходит борьба запахов: кто пахнет агрессивнее, в чьем направлении потянутся мужские ноздри, а те, кому это безразлично, как ему, например, вынуждены терпеть это насилие.

Это могло бы убедить ее в неверности случайного открытия, да и кое-чего еще. В этой лжи Владимира все было на своем месте, кроме того, что — ему безразлично, в этом ее бы не убедили ни принуждение, ни следствие с вынесением приговора. Ведь Владимира она знала даже лучше, чем себя. Владимиру ничто не бывает безразлично, он для всего открыт, всегда дарит надежду, и тому, кто это обнаружил, все понятно, хотя и от этого понимания легче не стало.

Вот, например, ей, Косаре, нелегко. Она продолжает убеждать себя в том, что любит его, но что это для него значит? Она пробовала понять — и ничего не понимала; в целом, жизнь шла так, как этого хотелось ему. Все ее попытки укротить его и объяснить его себе, сводились к подпитке иллюзии. Несмотря на все старания, она не понимала, почему ее жизнь развивается таким опустошающим образом, как в истории, написанной пять миллиардов лет назад, у которой как минимум миллион почти не различающихся между собой версий и которая на этот раз случилась с ней. Да, мы действительно знаем миллионы таких историй, но нас они не волнуют, пока не происходят с нами, пока не становятся треклято нашими.

И даже если Косара мало что понимала, она знала, чего ужасно боится и из-за чего и дальше продолжает так жить, в невыносимых условиях. Ужасала ее мысль быть брошенной. Всю жизнь она была брошенной, что со временем привело к развитию у нее постоянного страха. Ее бросил отец, веселый чиновник Милутин Полуга, который на тайном крещении дал дочери древнее и почти забытое имя Косара, из-за чего лицо священника просияло, малочисленные присутствующие лишь удивленно переглянулись, а крестный молчал — с ним Милутин договорился заранее.

Да, этот ее веселый отец, склонный к многолетнему, целодневному, последовательному и священному обряду распития коньяка, однажды утром, когда его старшей дочери было девять лет, уходя на работу, тихо, чтобы не разбудить спящую семью, закрыл за собой дверь их тесной квартирки в еще более тесном новобелградском доме, выросшем на этом высушенном болоте — иногда по ночам Косара просыпалась от кваканья, — чтобы больше никогда не вернуться, исчезнуть в неизвестности. О нем стало известно лишь после смерти. И ее первый мужчина бросил ее, использовал и бросил, как затем и остальные, и когда появился Владимир, она подумала, что теперь этим бросаниям точно придет конец. И вот сейчас она сама думает об уходе, ведь уже одна мысль, что и он ее бросит, рождает в ней тревогу. Страх быть брошенным, вероятно, один из сильнейших, намного сильнее даже той боли, которую мы испытываем, когда нас действительно бросили. Боль ясна и конкретна, как ножевая рана, но страх, страх нет, страх это постоянное разливание сущего, трепет перед рассветом, момент, когда зубы зверя находят пульсирующую жилу, неважно, где это происходит — в Шотландии, в Новом Белграде или в Туркменистане, везде одно и то же, страх есть страх, везде и всегда, он вечен, и ни бегство, ни путешествие на край земли не могут его победить. И теперь она ждала его возвращения и в страхе быть оставленной принимала его игру, будто бы у них по-прежнему все в порядке, в порядке, заведенном им, будто бы они понимают друг друга. Иногда ложь, как и в случае Косары, — седативное средство от страха. Но как долго оно будет действовать?